Изабель продолжала говорить.

Жан Ги видел там своих сестер, свою мать. Анни. Привязанных к столбам. И ему казалось, что он сейчас потеряет сознание.

Изабель продолжала.

Мирна чувствовала, как ремни из сыромятной кожи врезаются в ее запястья, в щиколотки, постепенно врастая в плоть. Она видела приближающихся к ней мужчин. Пьяных. Злых. Видела, как они достают мачете. Она посмотрела на Армана. На Жана Ги. На Изабель. Наблюдающих. И она молила их. Просила помочь.

Весь мир наблюдал. И ничего не сделал.

И когда Изабель описывала, как Хании удалось бежать, убив насильника, Арман разжал зубы.

Когда Изабель рассказывала, как Хания освободила других женщин и девочек, Жану Ги захотелось подпрыгнуть и закричать от радости.

Когда Изабель говорила о том, как беглянки подошли к ограде из колючей проволоки на пути к свободе, Мирна едва не зарыдала от облегчения.

Вспоминая, как мальчик-солдат пытался остановить Ханию, Изабель замолчала.

– Что такое? – спросил Арман. – Что случилось?

– Браун-браун, – выговорила Изабель.

И она рассказала им, что произошло, когда Хании пришлось делать выбор. И как та его сделала.

Наступило долгое молчание, дыхание людей смешивалось с дымком, в камине потрескивал огонь, и в мирном бистро, казалось, мелькали сцены из далекого Судана.

Хания, конечно, была права, подумала Изабель. Безопасных мест нет.

– Изабель?.. – раздался наконец голос Гамаша.

Она посмотрела на него. Даже янтарные отблески каминного огня, игравшие на лице старшего инспектора, не могли скрыть его бледности.

Она знала, о чем он спрашивает.

– Да. Я не сомневаюсь, что Хания Дауд может и снова убить, если от этого будет зависеть спасение чьей-то жизни. Не знаю, героизм это или психопатия, но, кажется, всех невинных мужчин, женщин и младенцев в мире она считает своими детьми. Думает, что должна спасти их. Даже одержима этой идеей.

Несколько лет назад Жан Ги, может быть, и не понял бы этого. Но теперь для него многое стало ясным. Он не сомневался: каждый становится слегка сумасшедшим, когда у него рождается ребенок.

Арман кивнул. Он тоже понял.

Он полагал, что Хания Дауд выжила там, где столько людей сдавалось и погибало, только благодаря ненависти. Всепоглощающей жажде мщения. Но что-то еще более сильное заставило ее двигаться дальше.

Любовь. Любовь к детям. Потребность спасать, а не уничтожать, – вот что поддерживало ее. И до сих пор давало силы для каждого шага, который делала Хания Дауд.

Но убить одного ребенка, чтобы защитить других? Как подобный выбор мог изменить человека? Что стало после этого с Ханией? И не облегчило ли это совершение последующих убийств?

Могла ли Хания Дауд убить Эбигейл Робинсон, чтобы спасти многих мужчин, женщин, детей?

Не задумываясь.

* * *

Рейн-Мари налила себе красного вина, вытащила коробку из маленького кабинета, растопила камин и включила гирлянду на елке.

Стивен и Грейси, которая, как теперь предполагала Рейн-Мари, вполне могла оказаться морской свинкой, дремали в спальне. Даниель и Розлин отправились на распродажу в Шербрук, а Анни взяла с собой Идолу и поехала к друзьям в соседнюю деревню.

Анри и Фред лежали, свернувшись калачиком, у ног Рейн-Мари.

Никто не мог помешать ей.

Прежде чем вскрыть последнюю коробку, она села на диван, закинула ноги повыше и принялась неторопливо пить вино, глядя в огонь. За спиной празднично мерцала елка.

Они уберут елку вместе с другими украшениями 5 января. В канун Двенадцатой ночи. Ни она, ни Арман не отличались религиозностью, хотя оба крепко, пусть и по-своему, верили в Бога. Но они любили традиции и каждый год убирали елку именно в этот день – с этой традицией они выросли.

Это был не только канун Богоявления, когда три волхва узнали младенца Христа, но и день избавления от необходимости убирать пылесосом непомерную гору иголок. А также чинить перегоревший пылесос. Снова.

Но пока елка стояла, Рейн-Мари наслаждалась ее ароматом, праздничным убранством, тишиной.

Она закрыла глаза, чувствуя тепло пламени на своем лице. Вот только Юэн Камерон нарушал ее покой. Он с добротой смотрел на нее и заверял, что все будет хорошо, ça va bien aller, при этом привязывая ее запястья к столбу.

Она вдруг открыла глаза и поднялась так быстро, что плеснула вином на Анри, спавшего у огня. Пес не шелохнулся. Рут была частой гостьей в доме Гамашей, и он привык к такому душу.

Рейн-Мари поставила бокал и принялась за работу, а Жан Ги в это время сидел в бистро перед горящим камином и рассказывал свою историю ужасов.

* * *

– Юэн Камерон? – Гамаш переводил взгляд с Жана Ги на Мирну. – Винсент работал с Камероном?

– С кем? – не поняла Изабель.

Как и Бовуар, она была слишком молода, чтобы знать это имя. Но очень скоро оно станет одним из тех имен, которые она не забудет никогда.

Ей рассказали о Камероне. Арман тем временем сидел, откинувшись на спинку стула и закрыв лицо руками, слушал, думал.

Когда рассказ был окончен, Изабель принялась донимать вопросами Жана Ги и Мирну, не готовая поверить, что это случилось на самом деле. В Квебеке. В Монреале. В Макгилле. Случилось на памяти живущих поколений. И никто не остановил этого. Не остановил этого человека.

– И Винсент в этом участвовал? – спросила она.

– Никаких доказательств его участия нет, – сказал Жан Ги. – Мы знаем, что он ухаживал за лабораторными животными. Если бы он участвовал в проведении экспериментов, то, наверное, сохранились бы какие-то документальные свидетельства.

– Или оценки его работы, сделанные Камероном и другими руководителями, – добавила Мирна. – Это логично.

– И тем не менее, – произнес Арман, отрываясь от спинки стула, – трудно поверить, чтобы доктор Жильбер по меньшей мере не знал о том, что происходит. К тому времени Камерон проводил свои эксперименты уже десять лет.

Они отметили, что в устах Гамаша святой идиот из «Винсента» превратился в «доктора Жильбера». Тем самым старший инспектор подчеркивал возникшее между ними отчуждение.

Он посмотрел на Мирну, но не успел попросить ее оставить их: она поднялась сама со словами:

– Ухожу. В магазине полно дел.

Когда она ушла, Жан Ги сказал:

– Вчера вечером имя Камерона, кажется, всплывало, да? Вы говорили о нем, когда мы беседовали с Жильбером.

– Да, – ответил Гамаш. – Я пытался вспомнить точные слова, которые использовала Робинсон. Никаких прямых обвинений она не предъявила. Все было тоньше. Она говорила о монстрах и упомянула Камерона. А потом намекнула, что Жильбер ничем не лучше. Вот почему мне понадобилось узнать, есть ли в архиве Макгилла что-то о докторе Жильбере. Но я никак не мог подумать…

А кто бы