Я пожал плечами.

— Гарантированное заражение крови, — сказал я.

Гуров промолчал.

— Есть у него медицинское образование? — спросил я.

— Учился, но отчислили после третьего курса.

— За что?

— Говорит, за идеи.

— Понятно. Сейчас где-нибудь работает?

— Нет.

— Тунеядец?

Гуров опять улыбнулся.

— Послушайте, Евгений Семенович, — миролюбиво сказал он, — чтобы схватить парня за руку, мне ваш совет не нужен. Это я лучше вас умею. Верно?

Я кивнул.

Он проговорил медленно, ладонью разглаживая письменный стол:

— Рукавицын колол Попову два месяца... Пауков растворял у нее же на чердаке. Сделал шестьдесят уколов. И опухоль начала рассасываться.

Он пристально посмотрел на меня.

— Прежде девочка с постели не вставала, — сказал он. — Криком кричала от болей. Школу бросила. А тут начала ходить, бегать... Боли утихли. Родители согласились на местную операцию. Оказалась доброкачественная фиброма...

Гуров красноречиво замолчал.

— Ну и что? — спросил я.

— Значит, опухоль переродилась в доброкачественную?

Он жаждал моего подтверждения.

— Совершенно не значит, — возразил я, — скорее всего, такой и была с самого начала.

— Как же это может быть, Евгений Семенович? — спросил он.

— Ошибка в диагнозе, — сказал я. — Доброкачественную приняли за хондросаркому... Бывает.

— Но доброкачественная не дает метастаза. А у нее — в легком.

— Да вы, оказывается, специалист, — сказал я.

Гуров ничего не ответил. Он ждал.

— Откуда известно, что у Поповой был метастаз? — сказал я. — В истории болезни нет данных, что брали биопсию. Увидели на рентгене затемнение и решили: ах, вот он, метастаз... А может, то было пятно туберкулезного происхождения. Кто-нибудь проверял?

Гуров спросил:

— Полагаете, значит, ошибка в диагнозе — и только?

— Да. Скорее всего.

— А препарат Рукавицына никак, значит, не повлиял?

Я сказал:

— Счастье девчонки, что после этой гнили она еще жива осталась.

Гуров кивнул. У него было сейчас утомленное, доброе лицо.

— Вот именно! — горько сказал он. — После Рукавицына осталась жива. И цела даже. С обеими ногами. А если б врачей послушалась, сделалась бы безногой. В восемнадцать лет. Весь век с культей... В утешение дали б девке справку, что не было у нее никакого рака, ногу по ошибке оттяпали... Радуйся! Да ей на ваши диагнозы... — он сказал грубое слово. — Ей нога нужна!

То были старые как мир разговоры. Каждый врач слышал их сотни раз.

— Бросьте, Иван Иванович, — сказал я.

Гуров отчужденно посмотрел на меня.

— Ошибся врач, поставил неправильный диагноз — увольте его, — сказал я. — Судите, наконец, ваше право. Но сделайте милость, не толкайте вы людей к шарлатану и знахарю. Один такой знахарь причинит больше горя и вреда, чем все на свете ошибающиеся врачи... Можете мне поверить.

Гуров вздохнул.

Он спросил презрительно:

— Когда прикажете врачей судить? Когда Попова же без ноги останется? Ну, осудим. От этого у нее новая нога вырастет?

* * *

Ребенок на руках у Поповой заплакал. Целуя и прижимая его к себе, Попова закричала:

— Запомни, сыночка! Запомни! Если б не этот дядя, не было бы сейчас твоей мамки. И тебя бы на свете не было. За то, что он спас нас с тобой, его хотят в тюрьму посадить. Запомни, сыночка!

Рукавицын сидел, демонстративно отвернувшись, скрестив на груди руки.

Прокурор Гуров бросил на судью быстрый взгляд, сказал:

— Попова! — Она не слышала его, в голос рыдала.

Чуть утихла.

— Известно ли вам, Попова, что три человека, которых тоже лечил Рукавицын, погибли от столбняка?

Гуров всем корпусом повернулся к свидетельнице, лица его я теперь не видел.

— За свое легкомыслие, за доверчивость они расплатились жизнью, — сказал он. — Это вам известно, Попова?

Она не глядела на прокурора, уставилась в угол. В глазах ее дрожали слезы.

— Среди погибших и вы могли быть, Попова, — сказал Гуров. — Ваши родители все для этого сделали. И сама тоже не маленькая.

Гуров говорил медленно, негромко, гнев и горечь переполняли его. Трудно было поверить, что этот самый человек всего год с лишним назад страстно убеждал меня не торопиться отвергать пауков Рукавицына.

Секретарша отложила ручку. Какой уж тут протокол!

— Счастливый случай вас спас, Попова, — сказал Гуров. — Не случай — тоже бы, как те трое, погибли в ужасных корчах. Неужели не страшно?

Она молчала, и Гуров добавил:

— Скажите же нам, Попова, не стесняйтесь.

Она молчала, только крепче прижала к груди ребенка.

— Я думаю, Попова, — сказал Гуров, — если б тогда, заранее, знали, какая вас сторожит опасность, ни за что б не пошли к знахарю. Правильно я говорю? Сегодня вы все прекрасно понимаете.

Попова подняла на него красные, заплаканные глаза. Закричала:

— Пошла бы все равно! Бегом побежала. — Лицо ее сморщилось. — Если б не Николай Афанасьевич. — сказала, — я бы на себя руки наложила...

* * *

Тогда, полтора года назад, показывая мне историю ее болезни, прокурор Гуров сказал:

— Ну хорошо, предположим, врачи ошиблись, поставили Поповой неправильный диагноз. Ну а если вслед за Поповой другой, совершенно аналогичный случай? Врачи опять приговаривают к смерти, а шарлатан Рукавицын поднимает на ноги. Что тогда? Простое совпадение? — Он требовательно смотрел на меня.

— Какой другой случай? — спросил я.

Гуров взял со стола новую тетрадку и протянул мне.

— Нате, убедитесь.

Я прочел на обложке: «Баранов Олег Федорович».

* * *

Свидетель Олег Федорович Баранов стоял перед судом навытяжку, говорил охотно и подробно, был преисполнен единственным желанием — помочь правосудию.

В онкологический диспансер он поступил с диагнозом: ангиофиброма правой лопаточной области. Месяц находился на исследовании. В результате установили: злокачественная меланома.

Медицинские термины Баранов выговаривал старательно и даже, странно сказать, со вкусом.

— В больнице мне сделали биопсию, — доложил он, — меланома подтвердилась, никаких сомнений.

Рукавицын удовлетворенно кивнул.