Ленинграду, и мое прекрасное детство, возвращаясь из-за каждого угла, успокаивало душу блаженным ощущением, что все вокруг вечно, неизменно, ничего никогда не проходит, все остается.

Назавтра Нина сказала, что ее мучит противный зуд. Кожа горит, словно искусанная комарами.

— Аллергия, — предположил я. — Перебрала сладкого.

— Наверное, — согласилась она.

Дома, в институте, меня ждали обычные, нормальные дела. Реорганизация в мое отсутствие так и не прошла, только теперь предстояло начать все хлопоты из-за ставок и штатного расписания. Дни свободы и безделья на берегу Балтийского моря уже казались мне отсюда дивными и недоступными.

— Послушай, а у тебя случайно не желтушка? — однажды утром спросил я Нину, разглядев кремовые белки ее глаз и сухой, не похожий на загар оттенок щек.

— Не знаю, — сказала она. — Но мне неможется...

В тот же день у нее взяли кровь на болезнь Боткина.

Инфекционной желтухи анализ не показал. Оставалась другая — «механическая».

— Вероятно, застрял камушек, — сказал я. — Надо вырезать.

Я развил бешеную деятельность.

Связался с лучшими в городе хирургами.

Договорился о путевке в прекрасный загородный санаторий.

После операции отвезу туда Нину, буду наведываться к ней каждый день.

Во время операции я сидел у окна в коридоре.

Я не смотрел на часы, но когда подошла сестра и попросила зайти в ординаторскую к хирургу, я понял, что все произошло слишком быстро.

Хирург сидел на табурете, устало свесив руки. У окна, спиной ко мне, стоял ассистент.

— Садитесь, Евгений Семенович, — сказал хирург.

Я сел.

Он молчал, и я спросил первый:

— Что?

Он закрыл глаза и кивнул головой.

Я спросил:

— А если... Может быть, обходной анастомоз?

— С этим мы и шли, Евгений Семенович... Но тут не получится. В воротах печени метастаз. Все равно желчь не пойдет.

Я спросил:

— Биопсию взяли?

— Да, конечно. Только и так ясно...

Одного я не мог понять: при чем здесь Нина? Почему все это должно иметь к ней отношение?

Надо было встать, уйти.

Хирургу еще предстояло работать.

Но я не мог. Страшнее всего было выйти сейчас за дверь ординаторской.

Это единственное, что я в тот момент ясно и остро ощущал.

* * *

— И давно? — тихо спросил меня Иван Иванович Гуров.

— Что давно?

— Болеет ваша жена?

— Месяц назад сделали операцию.

— Вырезали?

— Нет, поздно. Неоперабельная.

— О господи, Евгений Семенович! Я совершенно не мог предположить. Никогда не знаешь, что у другого. Протянул руку — и в самое больное место.

Кажется, он оправдывался передо мной.

— Я пойду, Иван Иванович, — сказал я. — Насчет Рукавицына уж договаривайтесь с Боярским.

Гуров не ответил.

Он явно хотел мне что-то сказать. Но не решался.

Я был уже на пороге.

— Евгений Семенович!

Я остановился.

— Не хотите попробовать препарат Рукавицына?

Я не сразу понял его.

— Как попробовать? Дать жене?

— Ну да, сказал он. — Чем черт не шутит?

Я молчал, и Гуров обеспокоенно произнес:

— Надеюсь, у нас неофициальный разговор?

— Не тревожьтесь. Конечно. Вы понимаете, Иван Иванович, что предлагаете?

— В каком смысле?

— Попробовать на своей жене?

Он сострадающе глядел на меня.

— Как на собаке, что ли? — спросил я. — Или на подопытной крысе? — В груди у меня что-то сдавило.

— Извините, Евгений Семенович, — сказал Гуров. — Поверьте, я из самых добрых чувств.

— Я понимаю!

— Не сердитесь. Ну пожалуйста. Ладно, оставим...

— Гниль, смрадная, вонючая жижица, бульон из смертоносных бактерий! И собственной рукой — родной жене?

Гуров сказал:

— Не надо так.

— А как? — спросил я. — Как надо, Иван Иванович? Бабские безграмотные разговоры. Сказки. Ни одного серьезного случая... Но мы тут же готовы принести в жертву своих близких. Откуда в нас такая жестокость, Иван Иванович?

Он отвел глаза.

— Видите ли, Евгений Семенович, — тихо сказал он, — я вам говорю, как поступил бы сам.

— Вы?

— Да. Коснись меня такое.

— Не дай вам бог.

— Это верно. Спасибо... Но если б все равно безнадежное положение, — он с трудом подбирал слова, — я бы пошел на все…

— Пока не знаете, какой это яд.

— Даже если б знал, — произнес Гуров с полным убеждением.

— Не верю.

— Нет, нет, Евгений Семенович, я бы действовал. А уж там что получится... Я так считаю: всякое действие лучше бездействия.

Я сказал:

— Желаю, Иван Иванович, чтобы никогда вам не пришлось подтверждать эти слова.

— Спасибо, — снова поблагодарил он. — Я надеюсь... Но случись что, я бы таким принципиальным не был. Честное слово.

Эта его фраза до сих пор звучит у меня в ушах.

* * *

Кажется, ко мне обратилась судья.

Она повторяет громче и настойчивее:

— Я спрашиваю, у общественного обвинителя есть вопросы к свидетелю Баранову?

Прокурор Гуров тоже обернулся в мою сторону, сурово смотрит.

Ни он, ни я не будем сейчас вспоминать тот случившийся полтора года назад, до всех событий, наш разговор. Тогда у него, у прокурора, были надежды. А сегодня? Сегодня три смерти. Три гроба.

Мы судим сегодня преступника, убийцу, на совести у которого три человеческих жизни.

Мы с Гуровым обвиняем его от имени закона и высокой общественной морали.

Мы боремся против шарлатанства, знахарства, невежества, и дело наше высокое, благородное.

— Да, — говорю я судье, — у меня есть вопрос к свидетелю Баранову.

— Пожалуйста.

У меня к Баранову один-единственный вопрос. Почему он жив? Почему не погиб от рака? Почему здоровый и невредимый стоит сейчас передо мной? Что случилось? Что спасло его?

В зале тихо. Зал ждет моего вопроса.

— Вы давно женаты, Баранов? — неожиданно спрашиваю я.

Судья удивленно посмотрела на меня, подняла бровь.

Еще строже нахмурился