— Что именно бесчеловечно, Мартын Степанович? — спросил я. — Не подчиниться Филиппу Кондратьевичу бесчеловечно? Ослушаться его приказа?

Боярский не позволил себе рассердиться. Он усмехнулся. Произнес почти миролюбиво:

— Знаете, о чем я сейчас думаю? — сказал он. — Я спрашиваю себя: что вы за человек? — Стекла его очков блестели. — Вот я, например... Я официальное лицо. Все, что я делал или делаю, из этого вытекает, мы уже с вами как-то толковали... Но я не максималист, Евгений Семенович! Ничего подобного!.. Ради догмы я бы не лишал утешения ни себя лично, ни близкого мне человека. Ни за что! Уверяю вас. — Он сказал это с каким-то самодовольным чувством превосходства. — Какой же тут принцип? Тут, простите, профессиональный фанатизм, честное слово... Есть всему предел. Вы о нравственности сейчас заговорили, так, если хотите, уж и не знаю, что нравственнее — слабость Филиппа Кондратьевича или ваша, — он снисходительно улыбнулся, — ваша сила...

Я молчал.

Что он знал обо мне, Боярский? Что он о себе самом знал?

Я был гораздо старше и опытнее его.

Старше и опытнее — на целую смерть жены...

Я поднялся.

— Мне пора, — сказал я. — Вы возвращаетесь в суд?

Боярский тоже встал и пошел рядом.

Эпилог

— Слово имеет общественный обвинитель, — объявила судья.

Я медленно поднимаюсь.

На желтом столике разложены передо мной материалы обвинительной речи: статистика смертности от разных случаев неквалифицированного лечения, судебные решения по аналогичным делам о знахарстве, заключения патологоанатома, вскрывавшего жертвы Рукавицына...

Но пока я разглядываю эти бумаги и соображаю, с чего лучше, правильнее всего начать, одна страшная, неотступная мысль владеет мною.

Разве я только обвинитель на этом процессе? Я же еще и обвиняемый. Почти подсудимый. Это не преувеличение, это правда.

Своим собственным судом судят меня сегодня и несчастный старик Сокол, и счастливая Попова, и страдающая Оськина, и гуманнейший из прокуроров Иван Иванович Гуров, и благополучный Боярский, и эта девочка, дочь умирающего Ивана Васильевича Громова...

А я сам?

Разве я сам не сужу себя своим собственным судом?

Не знаю, смогу ли я когда-нибудь оправдать себя. Но если бы опять все повторилось, началось сначала, разве бы я сделал иной выбор, поступил иначе?

— Товарищи судьи! — громко говорю я. — Товарищи судьи!..

И мне кажется, люди в зале слышат, что я обращаюсь сейчас не только к трем судьям Рукавицына, но и ко всем своим судьям тоже…

———