и отец. Буквально живем работой. А вот доброе сердце — это уж, согласитесь, от природы. Что она заложит в человека, то и будет. И как представишь иной раз, что они вырастут у тебя злыми, толстокожими, черствыми к чужой беде...

— Бог миловал?

— Да, — уверенно сказал Боярский. — Да. Сегодня уже могу сказать: хорошие ребята. В восемь лет видна ведь натура.

— Конечно, — подтвердил я.

Мы сидели и разговаривали, как будто не слушалось сегодня это дело, и я час назад не пал ниже низкого в глазах Мартына Степановича, и минут через пятнадцать не придется нам встать и идти опять судить Рукавицына.

— Дети! — с чувством сказал Боярский. — Наследники наши. До чего же нам нужна их любовь и забота! Когда мы готовы отдать за них душу, это в порядке вещей. А вот если ребенок тем же отвечает родителю, нас трогает до слез.

— Что и говорить! — согласился я.

— Заходил сейчас в исполком к Филиппу Кондратьевичу. — Он секунду помедлил. — Всегда к нему ворох дел, пользуешься каждой возможностью. Знаете, кого я застал в кабинете? — Боярский выждал и сокрушенно произнес: — Дочь Громова.

Мне не нужно было ничего объяснять. Я знал: директор завода «Красный металлист» Иван Васильевич Громов неизлечимо болен, дни его сочтены.

Лицо Мартына Степановича сделалось суровым, горестная морщина легла возле губ.

— Нелепый разговор, конечно, — сказал он. — Но я иногда думаю: есть люди, которых от этого должна спасать наша всеобщая любовь. Понимаете? Особенная, необыкновенная любовь всех окружающих. Панцирем, что ли, каким окружать? — Он махнул рукой. — Уходит Громов! Вы можете себе представить что-нибудь несправедливее?

Я не ответил.

Я не мог себе представить, чтобы чей-то вообще уход был когда-нибудь справедливым.

— Отказываюсь понимать, — сказал Боярский. — Просто не могу смириться... Если сложить все добро, которое Громов сделал людям, если это добро собрать воедино, то он должен не одну, а целых три таких жизни прожить! Верно? Вы меня понимаете? Или на земле нет правды!

Боярский говорил горячо, взволнованно, но глаза его за стеклами очков продолжали внимательно наблюдать за мной.

— Конечно, — сказал я, — Иван Васильевич Громов прекрасный человек.

Отчего-то мне было неприятно слышать, как Боярский ропщет на судьбу. Ему-то зачем роптать? На что?

— Где ваша жена сейчас? В экспедиции? — спросил я.

— Да. В Самарканде... На дочь Громова страшно было смотреть. Девочке двадцать лет. Копия Ивана Васильевича. Разыгралась сцена — не могу вам передать...

— Догадываюсь.

— Нет, бледнеют все слова. Где-то она узнала про Рукавицына. Сидела сегодня в суде. Как я ее там не заметил? И вбила, понимаете, в голову, что препарат этот нужно дать отцу.

Взгляд его стал еще напряженнее.

Я молчал. То был еще один упрек в мой адрес?

— Как мы ей объясняли! — сказал Боярский. — Я и Филипп Кондратьевич... Что такое столбняк, как мучились, умирая, те трое... Ничего не хочет слышать. Достаньте отцу — и все. Начинаешь возражать — слезы...

Мне вдруг показалось, что Боярский старается в чем-то передо мной оправдаться.

— Ужасно! — произнес он. — Ужасно!.. На суде, что ни говорите, официальная обстановка, над всеми нами один-единственный закон... А тут, представьте, двое взрослых мужиков и эта рыдающая девочка. И потом, — он нервно потер руки и посмотрел на меня, — дочка же Ивана Васильевича! Дочка Громова! Понимаете?

— Нет, — сказал я.

— Что? — Он поднял голову.

— Я говорю, вот этого как раз я не понимаю. А если бы не дочка Громова?

— Да, да, — быстро согласился он, — конечно... Вот так мы сидим, уговариваем ее... К Филиппу Кондратьевичу тут голландская делегация. Официальный прием. Он попросил своего заместителя — начать без него... Нельзя же дочке Громова рукой на дверь! Бесчеловечно! Так ведь?

Он замолчал, ожидая моего вопроса. Или, может быть, опять возражения? Не знаю. Но я тоже молчал.

— ...У меня уже иссякли все слова, аргументы. А Филипп Кондратьевич уговаривает и уговаривает, как дочь родную... Она тоже не в силах больше ни слова вымолвить. Только всхлипывает и трясет головой: мол, нет, не согласна, достаньте отцу препарат Рукавицына — и все! И тогда Филипп Кондратьевич сказал: хорошо. Ни для кого город не сделал бы исключения, даже для него лично, случись такая беда. Но Ивану Васильевичу Громову город ни в чем может отказать. И не откажет. Пусть дадут девочке этих пауков. Под его, Филиппа Кондратьевича, личную ответственность.

Странно, но последние слова Мартына Степановича меня почти рассмешили. Под какую такую ответственность? Разве у Филиппа Кондратьевича есть такая ответственность — давать несуществующее лекарство живому человеку?

Даже у меня не было такой ответственности, хотя в этом вопросе я был гораздо главнее Филиппа Кондратьевича: он распоряжался только судьбой Громова, а мне нужно было распорядиться своей собственной судьбой.

Я молчал.

Выждав, Мартын Степанович спросил безразличным тоном:

— Вы все ампулы сдали следствию? Или кое-что осталось в лаборатории?

— Осталось.

Он произнес еще безразличнее:

— Завтра я подошлю за ними...

— Нет, — сказал я.

Он помолчал.

— Хорошо, — сказал, — я заеду сам.

Очевидно, он решил, что я опасаюсь чужих глаз.

— Нет, — сказал я. — Я никому не дам.

— Почему? — Тон его был еще вполне вежливый.

— Потому что... — У меня вдруг не хватило слов объяснить ему. — Потому что считаю это безнравственным, — сказал я самое простое и легкое.

— Что именно, Евгений Семенович? — спокойно поинтересовался Боярский. — Безнравственно снять камень с души девочки?

— Почему только с ее души? — спросил я. — Давайте снимем камень с души каждого страждущего... Вон их сколько сидит в суде.

Он не повысил голоса:

— Вы прекрасно знаете, что это невозможно.

— Конечно, невозможно, — подтвердил я. — О том я и говорю.

Он смотрел на меня все так же вежливо, спокойно и вдруг улыбнулся.

— А вы не думаете, Евгений Семенович, что поступаете бесчеловечно?