И это естественно. Нужны огромные специальные знания. А Рукавицын все вам растолкует на пальцах. Растворил на солнце пауков — и готово, лечи рак. Ребенку ясно. А раз ясно, значит, заманчиво, соблазнительно... Шаманство, разные фокусы на том обычно и держатся... И еще, конечно, сенсация! Когда больной выздоравливает после операции или долгого курса специальной терапии, это обыкновенно. Никому не бросается в глаза. Не щекочет ничье воображение... А пауками рак лечить — такого никто никогда еще не слышал! Вы первый! Вам не терпится немедленно раструбить о том на весь белый свет. И вот не успеете оглянуться — вы уже горячий сторонник нового метода. Безразлично, какова ему настоящая цена... Разве не так?

Гуров серьезно слушал.

— Я бы посадил Рукавицына в тюрьму, — сказал я, уж за одно то, что спекулирует на человеческом горе! Да, да! Два-три смутных, непроверенных случая, а он из них сделал себе рекламу. И наживается! Надеждой на спасение торгует, как огурцами на базаре.

Гуров вздохнул. Он спросил неожиданно:

— А если больные и их близкие хотят, — он запнулся, — даже такого утешения?

— Зачем? — сказал я. — Кому оно нужно, такое утешение?

Гуров молчал.

— Легко нам рассуждать, Евгений Семенович, — сказал он наконец, — когда сами в порядке и наши близкие, слава богу, здоровы.

Я помедлил секунду.

Невозможно было произнести это вслух. Но я произнес. Мне показалось, произнес, не теряя самообладания:

— У моей жены рак поджелудочной железы, Иван Иванович.

Гуров покраснел. Лицо его сделалось несчастным.

— Простите, Евгений Семенович, — сказал он.

— Вот так, — сказал я.

— Простите, бога ради...

— Так что я могу рассуждать, Иван Иванович...

— Да, да... Это ужасно. Как говорится, от сумы и от болезни...

— Вот именно...

— Пожалуйста, простите, — повторил он. — Я же не мог совершенно предполагать...

Глава четвертая

О чем-то еще говорил судье свидетель Баранов. Она внимательно слушала его, опершись подбородком о кулак.

С детским интересом глядел на Баранова Рукавицын. Рот раскрыл от напряжения и любопытства.

Прокурор Гуров сидел каменным изваянием: убивший троих людей шарлатан вызывал у него сейчас гнев и презрение.

А я был далеко отсюда.

Опять и опять вспоминал я то лето.

* * *

В июне мы с Ниной отправились в Прибалтику.

Новая нарядная гостиница, куда мы чудом устроились. Маленькие кофейни, пустынные днем и переполненные к вечеру. Молчаливые, неизменно вежливые буфетчицы.

Нина была весела и спокойна.

А меня, наоборот, все тяготило. Раздражало.

Скучные люди, скучная погода. Однообразное, бессмысленное существование.

Как обычно на отдыхе, мне казалось: вот я упускаю сейчас что-то очень важное, невосстановимое. Дома, в институте, в ту пору готовилась реорганизация. Разве без меня утрясут как надо вопрос о штатах, выбьют необходимые ставки? Натворят, конечно, глупостей, мне же их потом расхлебывать.

Каждое утро я начинал свой бесконечный, нудный разговор про эту самую реорганизацию.

— Господи! — поражалась Нина. — Ну и самоед! Так невозможно жить.

Она поднимала на меня глаза. Короткая, мальчишеская стрижка, черная челка. Веснушки на носу. Нине недавно исполнилось сорок, но больше тридцати — тридцати двух никто ей не давал.

«Невозмутимая Нина» звали ее наши друзья.

— Откуда в тебе столько суеты? — спрашивала она.

— Почему же это суета? Мне интересно...

— А просто жить тебе не интересно?

— Я прекрасно живу.

— Нет, Женечка, ты плохо живешь.

— Объясни почему.

— Не знаю... В твои годы, с твоими способностями можно быть чуточку...

— Спокойнее?

— Ну да! Если ты хоть один день не вертишься белкой в колесе, у тебя начинает сосать под ложечкой... От неуверенности в себе, что ли?

— Эх, Ниночка, — говорил я, — что значит суета, самоедство? Правила игры...

Она огорченно глядела на меня. Просила:

— Не говори, пожалуйста, пошлостей.

Мы не ссорились. Мы гуляли. Шли после обеда длинным песчаным берегом. Нине никогда не нужна была причина для прогулки. А я себе придумывал цель: или почта, или магазин, или газетный киоск. Я не умел гулять «просто так».

Однажды я сказал:

— А ты эгоистка, оказывается... не терпишь, если у меня другое настроение... Ты весела, и я обязан быть веселым. Ты беззаботна, и мне надо порхать...

Она спросила:

— А если я просто люблю тебя?

— При чем тут... — сердито сказал я и осекся.

Навсегда я запомнил Нинины глаза в тот момент — насмешливые и всезнающие.

— Ну поспорь, — сказала она. — Поспорь, пожалуйста...

В Прибалтике мы пробыли до июля.

Возвращаясь домой, на неделю заехали в Ленинград.

Здесь я всегда оживаю, становлюсь другим человеком.

В Ленинграде я родился, провел детство. В начале войны ребенком меня увезли отсюда, и потому, наверное, город не успел вместе со мной повзрослеть. И сегодня я вижу Ленинград глазами одиннадцатилетнего мальчика.

Целыми днями я таскал Нину по Ленинграду, с гордостью доказывая ей, что я тут не гость, а хозяин. «Через Михайловский сад выйдем прямо к Марсову. Ты еще так не ходила...» Прохожие вызывали во мне странное чувство: они не праздновали Ленинград, как я, они всегда в нем жили. Я не знал, завидовать им или их жалеть.

На третье, кажется, утро Нина вдруг отказалась идти на прогулку.

— Устала что-то...

— Пустяки. Посидим на Неве, у Биржи.

— Нет, милый, иди один.

— Посмотри, какое солнце!

— Я выйду на полчасика. Около гостиницы...

Я пошел один.

Легко и вольготно было мне в тот день... В кинотеатре «Баррикады» на Невском мы с отцом смотрели когда-то кинофильм «Александр Невский», а потом ребята из нашего двора каждый день устраивали на аллеях Летнего сада ледовые побоища. На речном трамвае мы отправлялись в парк, на Острова, и самые смелые из нас решались съехать с американских гор. Помню, пустили первый троллейбус, и поездка на нем от Московского вокзала до Адмиралтейства. сулила удовольствие не меньшее, чем американские горы.

Я шагал по