Шрифт:
Закладка:
Учитывая связь автора «Искупления Юдина» с миром медицины и микробиологии, подобный подход не кажется слишком «биологизаторским» или «вивисекторским». Понятно, что в таком случае мы получим многочисленные микротомные срезы, которые могут разорвать или скрыть от нас самые глубокие межуровневые связи. Однако будем считать, что сейчас мы работаем не с микротомом, а с современным томографом.
Такой подход сразу же позволит нам не замечать того, что события, которые исторически происходили в Палестине или Риме и которые захватывали историю древних евреев или хурритян, преспокойно перенесены автором на Кавказ или, как кажется в ряде эпизодов, в Крым. Ведь мы же говорим о советских евреях, тех самых, что как раз там, в разного рода Гаграх и Коктебелях, и отдыхали, размышляя с трепетом о своих иудейских заботах. И Крым в таком случае легко монтировался у них с Мандельштамом, которого «не касался» трепет этих самых забот, а стихи его «Восьмистиший» давали название раннему еврейскому «лепету», как, например, книге еврейского активиста Александра Воронеля «Трепет забот иудейских» [Воронель 1976]. Это тот самый Воронель, чей журнал «22» был так близок автору книги «200 лет вместе»; Воронель, который считает и сегодня, что формула «и вместе, и врозь» работает, и который в актуальном для нашего контекста ключе закономерно назвал свои мемуары, вышедшие в Харькове в 2013 году, «Нулевая заповедь» [Воронель 2013:12], ссылаясь при этом на Второзаконие (30:19). В этой книге Воронель употребляет замечательное выражение, которое помогает многое понять в мировоззрении его круга и поколения: «Мы, русские выходцы [выделено нами. – Л. К.], все надеемся найти и определить в реальном мире “правильную” позицию. Смешно, не правда ли?..» Это был своеобразный круг, где считалось необходимым сначала с максимальной глубиной окунуться во все русское, христианское и «достоевское», а уже затем, пережив его, перейти к еврейскому. Именно здесь оказался возможен выпуск журнала «Евреи в СССР», где отец Александр Мень рассуждал о борьбе с русским церковным антисемитизмом при помощи создания некоей Еврейской православной церкви Иакова во главе с еврейским патриархом. И никого тогда не волновал вопрос о том, что кровь в чистом виде (а как иначе выбирать такого патриарха: по матери, по отцу, по Закону о возвращении, по отказу от зафиксированной принадлежности к иудаизму?..) вообще не является основой авраамических религий. Именно такое исторически обусловленное смятение или такой коллоид понятий и определяет поэтику, географию и идейный мир «Искупления Юдина».
Для осмысления мира романа обратимся сперва к культурной и поэтической игре в именах героев. Конечно, соблазнительно было бы сразу начать с осмысления имени главного героя, явственно содержащего в себе «Юде», тем более что постоянные и вполне ясные аллюзии к гитлеровским политике и геноциду разбросаны по тексту не менее концентрированно, чем намеки на их сталинские аналоги. Однако прежде обратим внимание на имя ослепшего художника Лазаря, которого в какой-то момент коснутся чудеса того, кто отчасти воплощает символический образ Мессии, Христа. Этот образ столь же откровенно отсылает нас к Лазарю (Эль) Лисицкому, художнику вполне еврейскому и немецкому, русскому и, в итоге, советскому. Более того, текст Шраера-Петрова еще хитрее: «Странное дело: когда Евсей и Копл пришли в дом Лазаря-художника, никого не было. На столе ждала их кринка молока и каравай хлеба» [Шраер-Петров 2005, 1: 22]. Здесь не так уж трудно увидеть намек на русский авангард во главе с Велимиром Хлебниковым, очень значимым для поколения Шраера-Петрова:
Мне мало надо:
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!
[Хлебников 2001: 381].
В продолжении той же сцены в романе мы читаем:
Прохладой сочился хуррийский сыр, запеленутый в виноградные листья. Лазарь исчез, он скрывался от братьев.
– Он не захотел, чтобы мы увидели его бессилие, Копл.
– А картины? Разве они не доказательство его силы. Это ли не чудо? [Шраер-Петров 2005, 1: 22].
Здесь будущее чудо о Лазаре способно было отвлечь читателя от куда более актуальных рассуждений:
– Ты прав, Копл. Но прав – правотой человека, которая ограничена предначертанным.
– Потому что я человек. Один из толпы. Я не могу рассуждать иначе. Ты можешь, Евсей?
– Да, пожалуй, брат. Ко мне приходит иногда это.
– Что это, Евсей?
– Ощущение, что я – Слово, воплощенное в образ человека [Шраер-Петров 2005, 1: 22][204].
Вывернутость этой фразы, призванной напомнить о первом стихе Евангелия от Иоанна – «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», – явно говорит о том, что перед нами некто, напоминающий своими словами и действиями Антихриста. Но Антихрист этот был хорошо знаком тому сообществу, которое являлось отчасти прототипом и аудиторией «Искупления Юдина» – романа, название которого само по себе выворачивает наизнанку «Воскрешение Лазаря». Остается только обратиться к «Краткой повести об Антихристе» (1901) Владимира Соловьева, чтобы понять такие перевертыши. Довольно легкому восприятию в этой среде русской религиозной философии способствовали, в частности, и такие работы Соловьева, как статья «Талмуд» и письмо «Против антисемитического движения в печати», выразившие его мечту об объединении не только церквей, но всех авраамических религий, а также тот факт, что он был поклонником вполне реальной секты иудео-христиан И. Д. Рабиновича[205]. Ведь в «Краткой повести об Антихристе» Соловьева евреи восстали как раз из-за того, что уже успешный объединитель церквей и спаситель евреев оказался необрезанным! Именно разного рода коллизии с брит-мила, то есть обрезанием, и станут важнейшим мотивом повествования у Соловьева. Существенно, что восстали евреи в Иерусалиме – там, где только и был смысл восстанавливать Храм и ждать реального Мессию[206].
И все-таки, как нам быть с художниками и их именами в романе Шраера-Петрова? Рядом
