с Эль, то есть Б-гом, Лисицким, который совсем не случайно именно так сократил свое имя от Элиэзер, оказывается фамилия Юдина. К тому же в витебском УНОВИСе был художник именно с такой фамилией – Лев Юдин! А если художник в романе Шраера-Петрова изготовлял еще и неких деревянных кукол, то следует также упомянуть А. Г. Тышлера, не только рисовавшего Михоэлса и Ахматову, но и спасшего от уничтожения «Введение в новый еврейский театр» Марка Шагала.

В итоге из цитат и ассоциаций, вызванных «Юдиным», вырастает достаточно репрезентативный набор интересов тех поколений, которые в ожидании реальной Палестины, а позднее Израиля, возникшего из праха шести миллионов, обсуждали свои проблемы (и свой «иудейский» трепет) на черноморском берегу Кавказа и в Крыму – там, где происходит действие романа. Это подтверждается тем, что в романе появляются и армия бриттов, и комик Аркадий с неслучайным и вовсе не к Райке (и не к райку) восходящим прозвищем Райкин. Автор продолжает насыщать фамилию своего героя разного рода атрибутами. Так, чуть позже оказывается, что среди Юдиных в романе – и философ, и Иосиф, и ветеринар, и врач-хирург, и даже профессор музыки.

В этой связи нельзя не упомянуть нескольких хорошо известных Юдиных: П. Ф. Юдин (1899–1968), советский философ, академик, дипломат, один из сталинских столпов марксистской мысли; выдающийся хирург профессор С. С. Юдин (1891–1954); известная пианистка М. В. Юдина (1899–1970). Интереснее для нас двое последних. Хирург С. С. Юдин отличился на интересующем нас поприще, в целом далеком от медицины. Как сообщает «Википедия»,

…в период 1948–1953 годов был в заключении: сначала в тюрьме на Лубянке, а затем в одиночной камере в Лефортово, где перенес второй инфаркт. Во время пребывания в тюрьме написал книгу «Размышления хирурга». <…> На допросе 18 августа 1951 года Юдин сообщил следователю о своем антисемитизме и обвинил профессора В. С. Левита в «еврейском национализме». Впоследствии расстрел «за измену Родине» был заменен ссылкой в город Бердск Новосибирской области сроком на десять лет [Юдин Википедия][207].

История М. В. Юдиной совершенно иная: крещеная еврейка, фанатичная православная, крестница отца Павла Флоренского, к тому же подруга жены О. Э. Мандельштама, православной Н. Я. Мандельштам [Мандельштам 1997; Мандельштам 2002]. Шраер-Петров делает очень необычный для его поколения шаг: конструируя очередные ипостаси своего главного героя, он позволяет себе объединить судьбу выжившего в лагере профессора С. С. Юдина, с его специфическим отношением к национальному вопросу, с образом погибшего в лагере Осипа Мандельштама. Здесь прототип поет частушки уркам, выворачивая известные, но заведомо апокрифические строки из стихотворения Юза Алешковского «Товарищ Сталин, вы большой ученый…», в которых Мандельштам читает зэкам Петрарку у костра [Алешковский 1959]. Самой Н. Я. Мандельштам это нравилось, что в ее кругу было хорошо известно[208].

Предположение о том, что здесь имеется в виду вдова О. Э. Мандельштама, подкрепляется тем фактом, что в следующей части романа обсуждается вопрос о наследовании евреями-сарматами бескомпромиссности древних иудеев. Оставим в стороне предположение о том, что роман построен на теории еврейского этногенеза Артура Кестлера по новой для того времени книге «Тринадцатое колено. Крушение империи хазар и ее наследие» (1976), хотя даты работы над романом позволяют включить в хронологию его генезиса любое издание этой книги [Кестлер 2001]. Понятно, что здесь должны быть упомянуты и размышления Льва Гумилева о Хазарии и еврейской химере в его популярнейшем в интересующие нас годы труде «Этногенез и биосфера Земли» [Гумилев 1990][209]. Н. Я. Мандельштам пыталась понять, осталась ли в ней и в особенности в ее муже хоть капля крови тех самых древних иудеев, гарантирующей стойкость и жестоковыйность.

Однако описание неопрятной матери Осипа Юдина, с сигаретой в руках, управляющей всем в жизни сына, на первый взгляд не имеет отношения к Н. Я. Мандельштам. Более того, оно способно вызвать даже неприятие самого нашего сопоставления одной из великих вдов с героиней «Юдина». Трудно сказать, имеет ли в виду Шраер-Петров какие-то конкретные впечатления или сведения о вдове Мандельштама, либо же подобный образ просто построен из противопоставлений типа еврей – антисемит, мать – жена, русский – еврей. Возможно, за этим стоит и что-то реальное.

Не будем удивляться тому, что нечто подобное предполагаемому восприятию Надежды Мандельштам в романе Шраера-Петрова сохранилось в мемуарах Андрея Вознесенского, чей формальный поиск был в 1960-е годы близок будущему автору «Искупления Юдина». («Из современников наших, как мне кажется, ему близок Андрей Вознесенский», – писал Виктор Шкловский о Шраере-Петрове в рекомендации 1971 года в Союз писателей СССР [Шраер-Петров 2007: 378].) Рискованность этого фрагмента мемуаров заставляет нас дать его не в собственном пересказе, а в оценке биографа автора «Озы» И. Вирабова:

Вознесенский включил Надежду Мандельштам в число «судьбаб», колдуний поэтического XX века. К Вознесенскому, однако, Надежда Яковлевна была холодна. Не пожелала общаться с ним в последние дни жизни, когда он явился с пышным букетом. Нелюбовь свою объясняла туманно: «барчук».

Впрочем, поэту скорее повезло – бывало, про других она выражалась покрепче. Незадолго до смерти прогнала сиделку, которую увидела впервые в жизни: «А ты, собака, уходи и больше не приходи!» (Об этом вспоминает на сайте Поэзия. ру литератор Людмила Колодяжная, когда-то отдежурившая два дня у постели умирающей Надежды Яковлевны.)

Однажды Андрей Андреевич в полном изумлении выслушал душераздирающую историю знакомой итальянки, мечтавшей познакомиться с вдовой Осипа Мандельштама. Итальянка – Мариолина Марцотто, «изысканная юная венецианка, графинюшка, чья бельсер (сестра мужа) Марта Марцотто была королевой светского Рима, подругой Ренато Гуттузо». – не скрывала своего потрясения от визита к вдове Мандельштама. Вознесенский в «Судьбабах» приводит рассказ Мариолины, открывшей тишайшую Надежду Яковлевну с неожиданной стороны:

«Вхожу я в комнату, там атмосфера скандала. С распат-ланными седыми волосами, как ведьма, оглашает воздух четырехэтажным матом безумная женщина. Это и оказалась Надежда Яковлевна. Она швыряет на пол рукописи молодых поэтов, рвет их, бесновато хихикает. “Ленинградское г…” – самый мягкий эпитет интеллектуалки.

Она замечает меня. Отвлекается от молодых поэтов.

“Так ты красотка, – говорит, – ну-ка, красивая, отдай мне серьги твои”. Быстро и ловко вырывает у меня из ушей фамильные мамины серьги. “Мне понравились”, – урчит и принимается снимать с моих пальцев бриллиантовые кольца.

Я робею. Не знаю, как себя вести, но кольца не отдаю. Тогда Н. Я. обращается к сидящему бледному молодому поэту и кричит: “Она красивая? Так давай, вы… ее здесь же, быстро, ну, е… е..!”

Я кинулась к двери…»

<…>

А в