и относилась ко всем их шалостям и мелким грешкам, словно снисходительная бабушка, а мир, в свою очередь, с глубоким почтением склонялся перед церковью, и лишь изредка появлялся какой-нибудь суровый Иоанн Креститель во власянице и, подобно Савонароле, осмеливался без всяких околичностей тревожить слух властей предержащих Словом истины Божьей, но у Ирода и Иродиады всегда были наготове старые добрые средства положить конец возмущению и заставить замолчать смутьяна. Иоанн Креститель был обезглавлен в темнице, и весь мир, все книжники и фарисеи ликовали, приветствуя его казнь, и нашлась лишь горстка бедных его учеников, что погребли его тело и сообщили о том Иисусу.

Вся площадь вокруг великого собора заполнена в этот миг блестящей кавалькадой герцогского двора, в лучах заката сходной своею яркостью с полем маков, васильков и клевера в Сорренто, и здесь, возвышаясь над суетой и спешкой, флиртами и интригами, придворными сплетнями и светским злоречием, смехом, остротами и колкостями, мишурным блеском и ослепительным сиянием, воздвигнут чудесный собор, безмолвный свидетель человеческого величия и человеческих горестей, странный, чистейший, непорочный горный пик, исполненный воздушного, неземного очарования, наиболее поразительный символ величия и одновременно кротости Божьей, который человеческому сердцу дано было вообразить, а человеческим рукам – воплотить. В большом, тщеславном, суетном, порочном городе, одержимом похотью, завистью и гордыней, он вздымался над людским морем один, в совершенном, безраздельном одиночестве, словно посреди глухой, заброшенной Римской Кампаньи или безбрежной африканской пустыни, – столь мало соприкасался он с миром земным и столь отрешился от судеб и дел его, столь величественно и равнодушно взирал он на разбивающиеся у подножия его волны легкомысленной, пустой, вздорной толпы, которая под сенью его белых сверкающих шпилей представлялась не более чем скопищем жалких, крохотных, ползающих муравьев. Те, кто в силах были оторвать взор от низменной мирской жизни, царящей на земле, зрели высоко-высоко над головой, в голубом итальянском небе, множество облеченных славой святых, словно парящих на сияющих белоснежных башнях и навечно воздевших длани в благословляющем жесте. Мрамор, внизу несколько потускневший и запятнанный уличной пылью, выше, отрываясь от земли, постепенно возвращал себе изначальную сверкающую белизну и неповторимый блеск, пока наконец тысяча мерцающих шпилей не обретали воздушную прозрачность морозных узоров, оставляемых инеем на замерзшем стекле. Теперь же они озарялись фиолетовыми и розовыми отблесками закатных лучей, представая глазам в торжественном величии.

Герцогский кортеж пронесся мимо, а мы поднялись по темной винтовой лестнице, ведущей на крышу, где, вдали от городского шума и суеты, располагалось место для одиноких, тихих, утешительных прогулок. Городской шум долетает сюда лишь приглушенно, словно далекий рокот морского прибоя, а тем временем вокруг, отчетливо различимый, открывается широко раскинувшийся вид, подобного или равного которому не сыскать на земле. В мельчайших деталях внизу предстают взору созерцателя ломбардские равнины, а с севера мерцает линия горизонта, обрамленная Альпами. Восхищение вызывают являющиеся длинной чередой Монблан, озаренная каким-то неземным светом Монте-Роза[96], вершина Юнгфрау[97], необычайные, таинственные горные пики, братство которых возвышается над Оберландом, а вдалеке растворяются в голубом небе горы Тироля. С другой стороны замыкают панораму Апеннины с их живописными очертаниями и окутанными облаками склонами. Повсюду, куда падает взгляд, вздымаются плотно сомкнутым строем, словно стойкие воины, высокие горы, и этот храм с множеством статуй исполненных религиозного восторга святых, замерших в экстатических молитвенных позах, представляется достойным алтарем и святилищем для прекрасной равнины, которую объемлют эти горы.

Эти изваяния, воздвигнутые высоко в чистом, прозрачном небе, на фоне торжественного, величественного пейзажа производят удивительное, несравненное впечатление. Для этой Божественной выси они самые уместные спутники. Они словно замерли в вечном ликовании на своих шпилях, удерживаясь в воздухе с легкостью бестелесных, небесных созданий, обитателей чистейших заоблачных высот. Кажется, они навсегда покинули землю, и облаченные в белое цари и священники вечно творят благочестивые обряды в этом великом храме, стенами которого смиренно служат Альпы и Апеннины, а сердцем и средоточием – сам собор. Никогда еще Искусство и Природу, совершив столь величественное таинство, не венчала Религия в столь достойном храме.

Поблизости, на плоском участке крыши, можно было различить человека, восторженно и самозабвенно взирающего на этот раскинувшийся вдали пейзаж. Он был облачен в грубую белую рясу доминиканских монахов и, казалось, всецело погружен в благоговейное созерцание открывшейся перед ним сцены, которая, по-видимому, глубоко растрогала его, ибо он, сложив ладони, стал вслух повторять слова апостола, содержащиеся в латинской Библии: «Accessistis ad Sion montem et civitatem Dei viventis, Ierusalem caelestem, et multorum millium angelorum frequentiam, ecclesiam primitivorum, qui inscripti sunt in caelis»[98].

В этот миг в стенах собора началась вечерняя служба, и все здание словно завибрировало, вторя мощным аккордам большого органа, а его своды огласили величественные, протяжные звуки Амвросианского обряда[99], то усиливающиеся, то умолкающие, словно попеременно вздымающиеся и опадающие волны прибоя, разбивающиеся о далекий океанский берег. Монах отвлекся от созерцания окрестностей и приблизился к середине площадки, чтобы лучше расслышать службу, и тут стало понятно, что это не кто иной, как отец Антонио.

Достигнув Милана, он, исхудалый, измученный и утомленный долгой дорогой, тотчас ощутил непреодолимое желание броситься к этому вожделенному жилищу Господа, подобно ласточке из псалма, находящей гнездо свое у алтарей Господних[100]. Будучи столь же художником, сколь и монахом, он обрел в этой удивительной святыне красоты отдохновение, которого алкал и творческой, и религиозной своей природой, и, ожидая, когда Агостино Сарелли разыщет резиденцию своего дяди, решил провести это время в священном уединении в стенах собора. Много часов бродил он один по длинным прогулочным площадкам белого мрамора, проложенным везде между целым лесом сияющих шпилей и легкими, воздушными контрфорсами. Но вот он остановился в напряженном ожидании, прислонился к стене над клиросом и ощутил, как камень пульсирует в такт аккордам священной музыки, словно в средоточии этого прекрасного мраморного чуда бьется большое теплое сердце, согревая его, таинственным образом вдыхая в него жизнь и способность сострадать.

– Ах, если бы мальчик смог сейчас помолиться вместе со мной, – произнес он. – Неудивительно, что вера его угасает: дабы преисполниться надежды, надобны сооружения, подобные этому, воздвигнутые в прежние дни церковного величия. Ах, горе тому, через кого приходят соблазны![101]

В эту минуту он заметил Агостино, поднимавшегося к нему по мраморной лестнице.

При виде приближающегося друга глаза монаха засияли. Он с радостью протянул ему одну руку, а другую воздел властным жестом, веля Агостино молчать.

– Оглянись и прислушайся! – приказал он. – Разве это не шум от множества вод и звук сильного грома?[102]

Агостино на мгновение замер в благоговейном безмолвии, пораженный величественным зрелищем