заключил все их в сердце Свое и в тиши наслаждается ими; точно так же радуется Он этим бедным, бесхитростным, наивным душам. Истинная церковь – не похваляющаяся драгоценными одеяниями и уборами царица, что смело выходит на люди, гордясь своею красотой, а окутанная покрывалом невеста, голубица в ущелье скалы под покровом утеса[91], голос которой знает лишь Возлюбленный ее. Ах, когда же состоится великий брачный пир, когда все узрят ее во славе? Я чаял дожить до дня этого здесь, в Италии, но теперь…

Настоятель умолк и, казалось, погрузился в какие-то безотчетные размышления… Глаза его, устремленные в пустоту, словно прозревали нечто невидимое и таинственное.

– Братья поведали мне кое-что о постигших вас испытаниях, – промолвил отец Антонио, увидевший в этой паузе удобный повод заговорить о том, что было особенно близко его сердцу.

– Ни слова более об этом, ни слова! – перебил его настоятель, поворачиваясь к нему с выражением муки и утомления на лице. – Давайте лучше посмотрим на этих святых. Как ты думаешь, брат мой, что сейчас с ними происходит? – спросил он, указывая на святых на картине. – Все они живы и невредимы, и взор их ясно прозревает нашу тьму.

А потом, поднявшись с места, торжественно добавил:

– Что бы ни говорили и ни делали люди, мне довольно чувствовать, что мой дорогой Господь, и блаженная Пресвятая Дева, и все святые архангелы, и мученики, и пророки, и апостолы пребывают со мной. Конец близится.

– Но, дражайший отче, – промолвил Антонио, – неужели вы думаете, что Господь попустит злодеям победить?

– Возможно, они и восторжествуют на время, – откликнулся Савонарола. – Я же лишь орудие в руке Его. Он кузнец и бьет молотом по наковальне, а когда завершит работу, отбрасывает молот. Так поступил Он с Иеремией, которого попустил побить камнями, когда тот исполнил проповедническую свою задачу, и такую же судьбу может избрать этому молоту, когда исчезнет необходимость в нем.

В этот миг в покой вбежал монах, на лице которого застыло выражение ужаса, и воскликнул:

– Отец мой, что нам делать? Толпа окружает монастырь! Слышишь, как она неистовствует у дверей?

И действительно, в открытую дверь покоя донесся дикий, бессвязный вой, вопли, крики, звук ударов, а затем – шум приближающихся шагов, напоминающий стук дождевых капель по монастырской крыше во время ливня.

– Это мессир Николо де Лапи, а с ним Франческо Валори![92] – прокричал кто-то.

Вскоре покой заполнили взволнованные сторонники настоятеля: почтенные флорентийские граждане, которые вошли в монастырь через потайной ход, и сопровождавшие их смятенные послушники и монахи.

– Улицы возле монастыря затопило полчище смутьянов! – выкрикнул один из горожан. – Они выставили повсюду караулы, чтобы не пустить к нам наших друзей, которые могут броситься нам на помощь!

– Я видел, как они схватили молодого человека, который тихо проходил мимо, напевая псалмы, и убили его прямо на ступенях Воспитательного дома, – простонал другой. – А толпа кричала и улюлюкала: «Попробуйте только еще попеть псалмы!»

– А еще Арнольфо Батиста, – подхватил третий. – Он вышел к ним, хотел усовестить их, а они убили и его тоже, зарубили мечами!

– Скорее! Скорее! Загородим двери! Скорее к оружию! – прозвучало со всех сторон несколько голосов.

– Надлежит ли нам сражаться, отец? Надлежит ли защищаться? – вскричали другие, столпившись вокруг настоятеля.

В первое мгновение после того, как в покой ворвались его адепты, настоятель покраснел, и на лице его, казалось, отразилось удивление, но он тотчас же овладел собой, пробормотал: «Я ожидал этого, но не так скоро» – и, по-видимому, мысленно предался молитве.

На взволнованные вопросы своей паствы он отвечал:

– Нет, братья. Монахам полагается сражаться не плотским, а духовным оружием.

А потом, воздев распятие, изрек:

– Идите же со мной, пойдем торжественной процессией к алтарю и будем петь хвалу Господу.

Монахи, следуя безотчетной привычке повиноваться, выстроились за главой своего ордена, который возвысил голос, сильный и отчетливый, и запел псалом: «Quare fremunt gentes»[93]:

– «Зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное? Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа и против Помазанника Его: „Расторгнем узы их, и свергнем с себя оковы их“. Живущий на небесах посмеется, Господь поругается им»[94].

По мере того как один голос за другим подхватывал мелодию, рос и укреплялся торжественный восторг, и все присутствующие, клирики и миряне, присоединялись к процессии и затягивали гимн. Посреди безумного воя, гула и грохота, стука топоров, грома таранов, пробивающих каменные стены и ворота, вздымалась и опадала эта протяжная волна величественного, торжественного звука, то заглушаемая воплями толпы, то доносящаяся ясно и отчетливо, подобно голосам избранников Божьих в море жестокой, суетной, посюсторонней, конечной жизни.

Облаченная в белое, торжественная процессия проследовала далее, под взглядами запечатленных на картинах святых и ангелов, казалось улыбавшихся им со стен в золотистых сумерках. Они вошли в ризницу, где величественно и спокойно, сохраняя самообладание, в последний раз облачили своего отца и настоятеля в требуемые обрядом священнические одеяния, а потом, по-прежнему с пением псалмов, двинулись вслед за ним к главному алтарю, где склонились в молитве. И каждый раз, когда адские вопли и взрывы шума на мгновение смолкали, слышалось возвышенное, отчетливое, печальное пение, в котором сливались голоса, возвещающие: «Спаси народ Твой и благослови наследие Твое»[95].

Ни к чему повторять в подробностях то, что сообщает нам история о событиях этой трагической ночи: как наконец были выломаны двери, как ворвалась в монастырь обезумевшая толпа, как горожане, и друзья, и даже, когда боевой дух и воинственность превозмогли в их душе религиозные убеждения, многие монахи стали доблестно сражаться, используя факелы и распятия с целью, для которой они вовсе не предназначались изначально.

Яростнее всех среди сражающихся бился Агостино, трижды отбрасывавший толпу, когда она пыталась прорваться к клиросу, где до сих пор молились Савонарола и его ближайшие друзья. Отец Антонио также выхватил меч из рук убитого и принялся наносить нападающим удары с отвагой и пылом, непостижимыми для того, кто не подозревает, какая сила пробуждается в нежных натурах, когда опасность угрожает предмету их любви и преданности. Монах-живописец сражался за своего учителя с тем же слепым отчаянием, с которым женщина защищает колыбель своего дитяти.

Все тщетно! Уже за полночь приходит весть о том, что вокруг монастыря выставили пушки, готовясь обрушить стены обители, и городские чиновники, до сих пор и пальцем не пошевелившие, чтобы остановить беспорядки, посылают Савонароле приказ сдаться вместе с двумя наиболее деятельными и энергичными его сторонниками, фра Доменико Пешией и фра Сильвестро Маруффи, ибо это якобы единственное средство предотвратить уничтожение всего ордена. Власти ручаются, что жизнь его