в кроткой вере и смиренном рвении монаха некую примиряющую и целительную силу. Кроме того, он в значительной мере разделял почтение, которое его спутник испытывал к великому реформатору, поставившему себе возвышенную цель возродить церковь Италии, вернув ей изначальную апостольскую простоту и бедность. Агостино жаждал видеть Савонаролу и внимать его красноречивым проповедям, о которых он столько слышал. А потом, его посещали какие-то неопределенные, смутные мысли. Что, если этому благородному человеку, столь смелому и мужественному, на самую жизнь которого злоумышляют жестокие тираны, потребуется защитник – воин с верным своим мечом? Он вспомнил также, что у него есть дядя, пользующийся большой благосклонностью французского короля, и что он уже подробно писал ему о постигших его несчастьях. Почему бы не написать ему снова и не попросить ходатайствовать перед королем, дабы тот предоставил Савонароле убежище и защиту, способную укрыть его точно щитом? Так или иначе, в тот вечер он вступил во Флоренцию, охваченный пылким рвением молодого неофита, чающего лично внести вклад в славное, священное дело, воплощением которого служит внушающий глубокое почтение духовный вождь и наставник.

– Сын мой, – произнес отец Антонио, когда они подняли голову после вечерней молитвы, – я сам себе напоминаю человека, который, возвращаясь домой после долгого отсутствия, опасается, что услышит какие-то горестные вести о тех, кого покинул. Я жажду, но одновременно боюсь отправиться к моему дорогому отцу Джироламо и к возлюбленным братьям моего ордена. Сердце мое томит тягостное предчувствие, и я не в силах избавиться от страха.

– Смелее, друг мой! – ободрил его Агостино. – Флоренция ни за что не потерпит, чтобы ее гордость и славу попирали и втаптывали в грязь! Поторопимся же, ведь тьма сгущается, скоро наступит ночь, а с ваших снежных вершин дует сильный ветер.

Поэтому вскоре они уже вступили в лабиринт темных узеньких улочек и длинным извилистым путем двигались к монастырю.

Наконец они остановились перед мрачной стеной, и отец Антонио позвонил в колокольчик.

Дверь тотчас же отворилась, в проеме появилась голова в куколе, и привратник осторожно спросил:

– Кто это?

– Ах, это ты, добрый брат Анджело? – весело откликнулся отец Антонио.

– А, это ты, дорогой брат Антонио? Входи! Входи! – последовал сердечный ответ, когда путешественники вошли во двор монастыря. – Воистину сердца наших братьев возрадуются при вести о том, что ты вернулся!

– А как чувствует себя наш дорогой настоятель? Я так тревожился о нем!

– О, не бойся! Господь не оставляет его, а он не оставляет нас своим попечением и участием.

– Но выступят ли в его защиту жители города и синьория?

– У него до сих пор есть могущественные друзья, однако враги его – аки волки хищные, рыщущие. Папа натравил на него францисканцев, и те охотятся на него, словно свора гончих псов – на прекрасного оленя.

– Но кого ты привел с собой? – добавил монах, воздев факел и разглядывая при его свете кавалера.

– Не беспокойся: это храбрый рыцарь и добрый христианин, он пришел предложить свой меч нашему отцу и просить его совета.

– Пусть пожалует, – радостно отвечал привратник. – Мы немедля отведем вас в трапезную, ведь вы, верно, проголодались.

Молодой кавалер, следуя за мерцающим факелом своего провожатого, лишь смутно различал длинные монастырские коридоры, где время от времени в ярком свете проносимого мимо факела на миг вспыхивала золотом то одна, то другая удивительная старинная картина, на которой замерли в торжественном благоговении вечно юные, чистые, бессмертные ангелы фра Беато Анджелико или склонялась, как лилия, в ожидании вести небесной Мадонна, но когда они вошли в трапезную, кто-то весело окликнул их, и отца Антонио заключил в объятия его столь любимый духовный отец.

– Добро пожаловать, добро пожаловать, мой дорогой сын! – произнес звучный голос, восхищавший тысячи итальянских сердец своей неповторимой музыкой. – Вот ты и вернулся в отчий дом. Как продвигается труд во славу Господа?

– Хорошо повсюду, где бы я ни был, – отвечал отец Антонио, а потом, вспомнив о своем молодом друге, внезапно обернулся и промолвил: – Позвольте мне представить вам духовного сына, который пришел к вам за советом и наставлением, – молодого синьора Агостино из знатного семейства Сарелли.

Настоятель быстро повернулся к Агостино с видом открытым и великодушным и дружески протянул ему руку, одновременно устремив на него гипнотический взгляд больших темно-синих глаз, которые на миг могли показаться поверхностному наблюдателю и черными – столь глубоки и полны блеска они были.

Агостино воззрился на своего нового знакомого с искренним уважением и вместе с тем с любопытством, которое не мог не вызывать у наделенного пылким воображением, увлекающегося молодого человека самый выдающийся властитель дум своего времени, и чувствовал исходящее от него живое, деятельное, сердечное тепло, ощутить которое легче, чем описать.

– Вы проделали сегодня долгий путь и, вероятно, устали, – любезно сказал настоятель, – но будьте здесь как дома; располагайте нами, и мы сделаем для вас все, что сможем. Братья подадут вам ужин, потребный после столь утомительного путешествия, а когда вы подкрепитесь и отдохнете, сможем, надеюсь, поговорить более подробно и обстоятельно.

С этими словами он знаком поручил странников заботам нескольких монахов из числа стоявших рядом и вышел из трапезной.

Через несколько мгновений явился накрытый стол с простыми, здоровыми кушаньями, за которые путешественники принялись с аппетитом, разыгравшимся после долгой, трудной дороги.

Во время ужина монахи, всегда любившие отца Антонио, столпились вокруг него и стали возбужденно, наперебой сообщать последние новости.

– Жаль, что тебя не было здесь на прошлой неделе, – сказал один. – Мы пережили такие потрясения, что страх берет!

– Да, – подхватил другой, – а все потому, что папа напустил на нас францисканцев: они ведь, сам знаешь, готовы ухватиться за любой предлог, лишь бы навредить нашему ордену, а они уже давно преследовали нашего отца, как свора злобных псов.

– Повсюду, то здесь, то там, стали стихийно произносить против нас проповеди, – вставил третий, – то в соборе, то в церкви Санта-Кроче, то в Сан-Лоренцо. Время от времени францисканцы поднимали возмущение, подстрекая против нас народ.

– Расскажи ему про то, что случилось вчера, про испытание Судом Божиим! – крикнул кто-то, перебивая говорившего.

Двое или трое монахов тотчас же послушались и приступили к рассказу, в то время как все остальные принялись поправлять, возражать, добавлять все новые и новые подробности. Из разрозненных обрывков их сумбурных, сбивчивых речей Агостино сделал вывод, что накануне на главной площади Флоренции при великом стечении народа должен был состояться судебный процесс, которому суеверный средневековый ум придал облик испытания: фра Джироламо и его противникам предлагалось доказать свою правоту, пройдя невредимыми сквозь огонь; что для проведения ордалий были воздвигнуты две огромные поленницы дров, обложенных хворостом, с