узким проходом посредине; что на площади собрались все судейские чиновники и множество горожан, жаждущих увидеть необычайное зрелище; что день этот прошел в обсуждениях, сомнениях, колебаниях и приготовлениях и что ближе к вечеру на Флоренцию обрушился сильнейший ливень, который рассеял толпу и положил конец суду.

– Однако народ не удовлетворен, – заключил отец Анджело, – а среди простолюдинов найдется немало смутьянов, готовых возложить вину за случившееся на нашего отца.

– Да, – вторил ему один из его собратьев, – они говорят, будто он хотел сжечь святые дары, потому что он собирался взять их с собою в огонь.

– Как будто они могли сгореть! – вставил другой.

– Для взора смертного они, конечно, сгорели бы! – вмешался третий.

– В любом случае, – добавил четвертый, – замышляется какое-то злодеяние, ведь только что навестил нас друг наш Просперо Рондинелли и передал, что, проходя мимо собора, видел скопление людей и слышал, как они нам угрожают; он решил, что было их не менее двухсот.

– Мы должны известить отца Джироламо! – воскликнуло сразу несколько голосов.

– Нет, он просил не беспокоить его! – возразил отец Анджело. – С тех пор как в городе начались беспорядки, он молится в зале капитула перед «Распятием» фра Беато Анджелико. А когда мы хотим поговорить с ним о грозящих нам бедах, он только машет рукой, веля нам уйти, и повторяет: «Я устал; ступайте скажите Иисусу».

– Он приказал мне прийти к нему после ужина, – молвил отец Антонио. – Я поговорю с ним.

– Хорошо, конечно иди, – одобрительно зашумели монахи, когда отец Антонио и Агостино, завершив свою трапезу, поднялись из-за стола и были препровождены к настоятелю.

Глава 21

Нападение на монастырь Сан-Марко

Савонарола принял их в просторном, слабо освещенном покое, сидя в глубокой, созерцательной задумчивости перед «Распятием» фра Беато Анджелико, которое, несмотря на все свои наивные недостатки рисунка и перспективы, было проникнуто столь напряженным и искренним чувством, что и теперь, утратившее яркость красок и потускневшее за несколько столетий, может вызвать смутное волнение в душах даже искушенных любителей искусства.

От лика Распятого, исполненного величественного смирения, казалось, исходит благословение святым всех веков, собравшимся у подножия креста и представляющим разные исторические эпохи. Святой Доминик, святой Амвросий, святой Августин, святой Иероним, святой Франциск и святой Бенедикт были изображены в сцене Распятия вместе с двенадцатью апостолами, двумя Мариями, лишающейся чувств Богоматерью – и все они вместе воплощали единство церкви соборной в великой победе, скорбной и славной. Сверху картину окаймлял полукруглый фриз, украшенный медальонами с головами пророков, а снизу – подобный же фриз с изображениями наиболее почитаемых святых и глав Доминиканского ордена. В наши дни посмотреть на такие картины являются праздные туристы с красными книжечками-путеводителями в руках, разглядывающие их в промежутках между пустыми досужими разговорами, но создавал их простодушный художник, стоя на коленях, с плачем и молитвой, а таким же бесхитростным зрителям-христианам они представлялись небесным зрелищем, вечным таинством, открывшимся их глазам, посредством которого они могли душой своей приобщиться к Христу.

Настоятель был столь поглощен благоговейным созерцанием картины, что не расслышал приближающихся шагов рыцаря и монаха. Когда они наконец подошли почти вплотную, он внезапно поднял взгляд, и стало ясно, что глаза его полны слез.

Он встал и, указав на картину, промолвил:

– Она более одухотворенная, чем все, что на сегодняшний день создал Микеланджело Буонарроти, хотя он и богобоязненный юноша, и чем все языческие мраморы, украшающие сады Лоренцо[90]. Но посидите со мной немного. Я часто прихожу сюда, дабы почерпнуть мужества в этом зрелище.

Монах и рыцарь сели, и последний устремил пристальный взгляд на знаменитого человека, которого видел перед собою. Черты лица и весь облик Савонаролы известны нам по многим портретам и медальонам, которые, однако, не в силах передать то впечатление, какое оказывал он на верующих, привлекая к себе сердца. Перед рыцарем сидел человек средних лет, гибкий и хорошо сложенный, с грациозными, размеренными жестами и движениями, в которых сказывалась удивительная жизненная сила, одухотворявшая все его тело, вплоть до кончиков перстов. Выбритая тонзура и простая белая доминиканская ряса придавали суровость и величественную простоту всему очерку его фигуры. Его голова и лицо, подобно облику большинства итальянских гениев Нового времени, столь напоминала бюсты знаменитых римлян, что не оставалось никаких сомнений: в жилах современных итальянцев течет благородная кровь их древних предков. В его низком широком челе, крупном римском носе, изящно очерченных полных губах и упрямом, выдающемся подбородке ощущались свойственные древним римлянам сила и энергия, а кроткое выражение лица и плавные движения придавали необычайную привлекательность всему его облику. Любое чувство, любая мимолетная мысль тотчас же отражалась на его лице, точно тень листьев, играющих в солнечный день на водной глади. Глаза у него были неизменно широко открыты, и, когда он приходил в волнение, казалось, метали искры, а голос обладал удивительным диапазоном и способен был передать тончайшие оттенки эмоций, от нежных и веселых до ужасных, вызывающих трепет обличений. Однако, отдыхая в кругу друзей, он обнаруживал почти детскую простоту и безыскусность, неудержимо влекшую к нему сердца.

– Что ж, поведай мне о добрых деяниях Господних у нас, в Италии, брат мой, – начал он с улыбкой почти шутливой в искреннем своем веселье. – Ты же обошел все бедные селенья страны, подавая простым людям пищу духовную и поправляя и украшая часовни, божницы и алтари силой ниспосланного тебе дара.

– Да, отец мой, – сказал монах, – и обнаружил, что найдется множество агнцев Господних, которые мирно пасутся в горах Италии и ничего так не любят, как внимать своему дорогому Пастырю.

– Все так, все так, – с готовностью согласился настоятель, оживившись. – Именно мысль об этих нежных сердцах и утешает меня, когда я чувствую себя, словно во рву львином.

– А еще ободряет и вдохновляет, – продолжал отец Антонио, – когда зришь пыл и рвение бедняков, отдающих последний грош на алтарь Господень и сбегающихся послушать слово Господне и причаститься. Я подолгу проповедовал и исповедовал в разных местах, и пребывал в совершенном блаженстве много дней, поновляя и украшая святые картины и статуи, в коих могут обрести утешение малые сии. Наша бедная Италия раздираема распрями правителей, междоусобными войнами и беспорядками, так что многие терпят нужду, а то и вовсе лишаются земного имущества, и потому им не остается никакого прибежища, кроме как припасть к алтарю Господа нашего Иисуса и уповать на Его защиту и покровительство.

– Брат мой, – произнес настоятель, – существует тысяча цветов более прекрасных, чем доводилось видеть человеку, и растут они в глуши, в глубоких ущельях и под сенью гор, но Господь