– Получается, – пробормотал Агостино с глубоко встревоженным видом, – что письмо, которым добрый человек чаял достичь столь многого и в котором он высказался о папе и его клевретах столь недвусмысленно, лишь ввергнет его в еще большую опасность!

– Ну и дурак! Он мог бы догадаться, что писать такие письма ни к чему. Кто же поддержит его в борьбе с папой?

– Вся Флоренция стояла за него до недавнего времени, – возразил Агостино. – И снова станет на его сторону – ей нужно лишь немного помочь!

– Ах, забудь об этом, мой добрый Агостино! Будь уверен, все закончится как обычно, и этот человек – безумец, если погряз в раздорах с папой. Послушай, кузен, тебе-то что до него? Почему ты принимаешь сторону тех, кто точно потерпит неудачу? Никак не возьму в толк, зачем тебе это. Так ты своих дел не поправишь. Приходи сегодня вечером во дворец к моему отцу: герцог отвел нам поистине царские покои и оказывает нам величайшие знаки гостеприимства, а мой отец знает, как добиться твоего возвышения. Говоря между нами, у него есть пригожая юная воспитанница, благородного происхождения, с большими именьями, и он предназначает ее тебе в жены. Так что смотри, если ты послушаешь нашего совета, то сможешь упрочить семейное состояние, а это позволит тебе продержаться до тех пор, пока папа не умрет или не ввяжется в войну с каким-нибудь принцем, каковые войны случаются постоянно, и тогда мы сможем для тебя что-то предпринять. Уверяю тебя, отец мой очень проницателен, он всегда замечает, где у врага слабое место, и держит меч наготове, чтобы тем вернее нанести удар, когда придет время. Разумеется, он намерен добиться, чтобы справедливость по отношению к тебе была восстановлена, он принимает близко к сердцу интересы семьи и несказанно негодует из-за тех несправедливостей, что ты претерпел. Но я не сомневаюсь, он скажет тебе, что нельзя открыто выступать против папы и присоединяться к партии фанатиков.

Агостино безмолвно внимал этим речам с меланхолическим видом человека, который многое мог бы возразить и которого глубоко волнуют те чувства, что, по его убеждению, совершенно бесполезно и неуместно открывать собеседнику. Если незамысловатые богословские взгляды его друга и вправду верны, если сокровища Царствия Небесного: честь, слава и бессмертие – действительно вверены безбожнику и злодею, если их точно продают, покупают и превращают в предмет торга, если святость помыслов, и святость жизни, и все благодеяния, и подвиги, и жертвы тех святых, статуи которых его сейчас окружают, ничего не значат по сравнению с земной, жестокой и суетной борьбой за власть, земли и богатство, – то что же остается человеку с возвышенными устремлениями и благородными порывами?

Агостино сложил на груди руки и глубоко вздохнул, а потом отвечал механически, как тот, кто мыслями своими пребывает далеко-далеко.

– Засвидетельствуй мое почтение дяде, – произнес он, – и передай ему, что я непременно навещу его сегодня вечером.

– Что ж, хотя бы так, – отвечал его кузен, накидывая на себя плащ и элегантно распределяя складки. – А сейчас мне пора. Не унывай, приободрись, увидишь, что значит иметь могущественных друзей, которые могут тебя поддержать; все еще наладится. Ну что, пойдешь вместе со мной?

– Спасибо, – промолвил Агостино, – но мне хочется немного побыть одному. Я в смятении, голова идет кругом, и мне не помешало бы остаться ненадолго наедине со своими мыслями.

– Ну, тогда au revoir. Пусть святые составят тебе компанию. Но смотри, приходи пораньше.

С этими словами он перебросил край плаща через плечо и неспешно, с непринужденным видом стал спускаться вниз по мраморным ступеням, напевая ту же веселую песенку, с которой по ним поднялся.

Оставшись один, Агостино еще раз окинул взглядом необычайно торжественную и величественную сцену, которая перед ним открывалась. Он стоял на площадке центральной башни, возвышавшейся над всем зданием собора. Круглая, полная луна уже взошла на горизонте, сменив своим сверкающим блеском неяркий свет сумерек, и лучи ее отражались от изящной узорной резьбы, украшавшей мириады шпилей, поразительный лабиринт которых поднимался у его ног. Казалось, он перенесен в причудливый заколдованный сад в волшебной стране, где роскошная, буйная природа внезапно неподвижно застыла навеки, словно от ледяного дыхания мороза. У подножия собора, в тени, точно охватив его кольцом, мерцали, плясали, кружились и порхали огни большого веселого города, как светлячки во влажной, росистой сени какого-нибудь летнего луга. Дробный стук копыт и громыханье колес, звон гитар и веселые голоса, распевавшие модные песенки, доносились откуда-то снизу, из тьмы, далекие и печальные, словно последнее напоминание о давно ушедшем прошлом. Огромный собор представлялся целым миром; длинные ряды украшенных статуями шпилей с их настилами чистейшего белоснежного мрамора напоминали проходы, проложенные в небесах, а мраморные же святые в венцах, со скипетрами, в белых брачных ризах, казалось, вот-вот сойдут с пьедесталов и станут прогуливаться здесь, даже не запятнав земным прахом своих непорочно-белых одеяний.

Через несколько мгновений рядом с молодым человеком бесшумно вырос отец Антонио и обнаружил его погруженным в глубокую задумчивость, от которой он очнулся, лишь когда монах дотронулся до его плеча.

– Ах, это вы, отец мой? – вздрогнув, произнес Агостино.

– Да, сын мой. Что ваша беседа? Ты узнал что-нибудь?

– Отец мой, я узнал куда больше, чем мне по нраву.

– В чем дело, сын мой? Говори немедля.

– Боюсь, что письмо нашего святого отца королю Франции было перехвачено здесь, в Милане, и послано папе.

– Почему ты так думаешь? – спросил монах с жаром, свидетельствовавшим, как поразило его это известие.

– Мой кузен сказал мне, что об этом сообщило ему некое важное лицо, приближенное к герцогу, занимающее высокое положение и в силу того посвященное во все подробности дела.

Агостино почувствовал, как пальцы монаха, до сего лишь слегка касавшиеся, судорожно впились ему в руку, и ощутил, как они дрожат от неописуемого волнения.

– «Ей, Отче! Ибо таково было благоволение Твое»![109] – произнес монах, немного помолчав.

– Огорчительно видеть, сколь равнодушны эти принцы к истинной вере и ее потребностям и к служению Господу, сколь мало преданы они Иисусу Христу.

– Да, – согласился монах, – все ищут собственного блага, забывая о Христе. Правильно сказано: «Не надейтесь на князей»[110].

– А какая участь, по-вашему, его ожидает? Есть ли для него надежда? – спросил Агостино. – Не дрогнет ли Флоренция?

– Прежде я думал, что нет, – отозвался монах. – В те дни я видел, как члены городского совета, аристократы и самые высокородные дамы смиренно внимают Слову Божьему, исходящему из уст его, и, казалось, жаждут лишь очистить жилища