А теперь в душе ее зародились новые, неведомые прежде порывы и устремления, теперь она впервые ощутила страсти, внутренние противоречия и внутреннюю борьбу. В сердце ее проснулась странная и удивительная любовь к тому, о чьем существовании она еще несколько недель тому назад не подозревала, к тому, кто никогда не трудился ради нее, не заботился о ней, не пригревал ее так, как ее бабушка, но кто за несколько кратких бесед, успев бросить на нее всего несколько взглядов, промолвить ей всего несколько слов, стал ей дороже и ближе, чем старые, испытанные друзья детства. Напрасно признавалась она себе в том, что чувство ее греховно, напрасно боролась она с этим чувством – оно возвращалось к ней с каждым пропетым гимном, с каждой произнесенной молитвой. Тогда она прижимала к груди крест, вонзая острия, пока боль тысячью жал не впивалась в ее полудетское тело, бледные щеки не окрашивались румянцем страдания, а нежные губы не искажала мука, которой она упорно подвергала себя по своей собственной воле, и с этих нежных губ не срывалась молитва о спасении его души ценой любого покаяния, любых терзаний.

Она говорила себе, что для спасения одной столь славной души не жаль отдать и одну столь малую, жалкую жизнь. Она приготовилась провести весь свой век, умерщвляя плоть и претерпевая боль ради него, пускай он даже никогда этого не увидит, никогда об этом не узнает, лишь бы в конце концов для него отверзлись врата рая, который воображала она столь живо. Разумеется, там она встретит его, сияющего, словно ангел ее грез, и тогда откроет ему, что именно ради его спасения она отказалась тогда говорить с ним в саду. А эту греховную тоску по нему, желание увидеться с ним еще раз, эти безотчетные стремления души обрести земного спутника она сумеет обуздать, она найдет в себе силы забыть во время паломничества. Она должна пойти в Рим, тот самый город, где святой Павел пролил кровь свою за Господа Иисуса Христа, где Петр окормлял паству свою, пока и ему не пришел черед последовать за Христом и принять смерть на кресте. Она словно бы приблизится к своему блаженному Искупителю, словно бы взойдет, на коленях, по тем самым ступеням, ведущим в покои Пилата, где Он стоял, окровавленный, увенчанный терновым венцом, возможно обагряя кровью Своей камни. Неужели какая-нибудь земная привязанность может отвлечь ее от возвышенной цели, что ожидает ее в Риме? Неужели в Риме душа ее не освободится от всех смертных уз, дабы всецело отдаться любви к Господу, как отдавалась она любви к Нему во дни ее наивного, простодушного детства, только в тысячу раз горячее и глубже?

– Доброе утро, голубка! – донесся голос из-за садовой стены, и Агнесса, выведенная из задумчивости, увидела перед собой старуху Джокунду.

– Я пришла помочь вам собраться в дорогу, – объявила она, входя в сад. – Да что это с тобой, маленькая моя святая! Ты побелела как полотно и вся в слезах! Из-за чего ты плачешь, дитятко?

– Ах, Джокунда! Бабушка теперь все время на меня сердится. Если бы она позволила мне сходить в монастырь поговорить с матерью Терезой! Но стоит мне только упомянуть об этом, как она начинает гневаться, а еще она не дает мне ей помогать, вот я и не знаю, что мне делать.

– Для начала – не плачь, солнышко мое! Твою бабушку гнетут тягостные мысли. Все мы, старики, кривые, да корявые, да согнутые, да узловатые от бед и разочарований, ни дать ни взять та кособокая шелковица, что оставляют как подпорку для виноградной лозы. Но я поговорю с ней, мне ли ее не знать; она позволит тебе сходить в монастырь, уж я ее как-нибудь улещу да упрошу.

– Эгей, сестрица! – окликнула приятельницу старуха, подковыляв к двери и заглядывая внутрь: Эльза сидела прямо на каменном полу хижины, разбирая разложенный вокруг лен. Ее строгий римский профиль выделялся на фоне глубоких теней, царивших в комнатке, а пронзительный взгляд черных глаз, серебристо-белые волосы, сурово сжатые губы и самый вид, с которым она работала и одновременно боролась с призраками прошлого, превращали ее в весьма убедительное подобие одной из парок, осматривавшей лен, прежде чем приступить к пряденью очередной судьбы.

– Доброго утра, сестрица! – сказала Джокунда. – Прослышала я, что завтра ты отправляешься в дорогу, и вот зашла спросить, не нужна ли тебе какая помощь.

– Мне уже ничем не поможешь, вот разве что меня убьешь, – отвечала Эльза. – Жизнь стала мне в тягость.

– Что ты, что ты! Взбодрись да встряхни игральные кости в стаканчике, как говаривал мой старик, упокой Господь его душу! По произволению святой Агнессы, ты еще славное паломничество совершишь!

– К черту святую Агнессу! – огрызнулась Эльза. – Я зареклась с ней связываться. Это она заморочила голову моей девочке. Сама-то она замуж не вышла, вот и другим не дает. Она о других совсем не думает. Я с нею порвала: утром я ей так и сказала. Сколько я ей свечей не возжигала и молитв не читала, прося у нее помощи в одном-единственном деле! И все это обратилось против меня. Чтобы эта дерзкая девчонка от меня еще увидела хоть грош, – да ни за что! Это я тебе прямо и честно говорю!

Подобную хулу на святых, а также на иконы, молитвы и священные предметы можно услышать в Италии до наших дней, она составляет обычный признак идолопоклонства во всех странах, ведь, как бы ни оживляла пламенная вера образы святых в сердцах немногих глубоко религиозных людей, нет никакого сомнения, что для основной массы простонародья эта вера перерождалась в самое низменное языческое беснование и служение кумирам, неизменно сопровождающееся самым неистовым богохульством. То чувство, что искушает просвещенного христианина в минуты горького разочарования и досады взбунтоваться против мудрого Провидения, в детском, сумеречном сознании не затронутых культурой обретает непристойную разнузданность, не сдерживаемую ни благоговением, ни страхом.

– Ах, замолчи сейчас же! – всполошилась Джокунда. – К чему гневить ее, собираясь прямехонько в Рим, где она наделена наибольшим могуществом и властью? Гляди, падут на твою голову всяческие злосчастья. Примирись с нею еще до того, как отправишься в путь, а то еще подхватишь малярию в болотах и умрешь, и что тогда станется с бедняжкой Агнессой?

– Пусть святая Агнесса о ней печется; девчонка любит ее больше, чем всех нас смертных, вместе взятых, – ворчливо отвечала Эльза. – Если бы она хоть чуточку обо мне думала, то вышла бы замуж и зажила своим домом, как я прошу.

– А вот тут ты ошибаешься, – возразила Джокунда. – Брак-то, он что трапеза