– Да вот уже почти два месяца.

– Два месяца, значит… и все здесь. Чтоб задержаться на такой срок, нужна причина.

Желтые глаза прищурились, и в глубине вспыхнул огонек, не сулящий ничего доброго.

Но Роза, поглощенная своим занятием, этого не заметила.

– С причиной тут все просто, – отозвалась она, откусывая нитку. – Глаз она на мастера положила, едва только порог переступив.

– Неужели?

Больной дернул ногой и, ударившись о край кровати, скривился.

– Что такое, господин? – Роза наклонилась к нему. – Вам хуже? Ногу прихватило?

– Отстань, – отмахнулся он, но тут же сделал глубокий вдох и добавил прежним тоном: – Прошу простить мою неучтивость, милая Роза. То говорит боль, не я. Пожалуйста, продолжайте. Ваш голос действует лучше любого анальгетика.

– Да чего уж там, – отозвалась она, впрочем, все равно немножко обиженная.

Однако, рассудив, что глупо обижаться на человека, страдающего от боли, уселась обратно.

– Может, я вам о чем другом расскажу? У нас тут в Пустоши скоро обед званый будет, госпожа Бэж каждый год устраивает. Съезжаются самые…

– В пекло гребаный обед! Что там с девушкой? – И снова, уже мягче: – Мне куда интереснее все, что связано с этим домом, ведь в нем живете вы…

Роза зарделась и пожала плечами:

– Ну, коли так… знаете, я ведь сплетничать не люблю… – И тут ее словно прорвало. Она затараторила так, будто приготовила эту речь заранее, захлебываясь и себя же перебивая. Сама и то поразилась. – Пришла эта девчонка в ненастную ночь – в такие ничего хорошего не жди. Я, как ее увидела, сразу поняла: беду накличет – не сама, так от нее все пойдет. И, хоть всю из себя бедненькую строила, но по всему видать: девица ловкая, свое дело туго знает…

– А что же мастер? – резко перебил больной.

– А он-то что? Он ни сном ни духом. Пожалел он ее просто, а она и пользуется, веревки из него вьет. А там, где из человека жалость можно выдавить, и до остального недалеко, попомните мое слово. Чуяло мое сердце, не к добру она тут.

– Не к добру, – согласился гость, но Роза уже не слышала, продолжая на одном дыхании:

– Я тут давеча сказала, что к порогу она прибилась, так это не для красного словца, господин. Она ведь и на ногах-то стоять не могла – куда ей, в таком-то положении. Приволокли ее, как какую-нибудь побродяжку. Да небось она самая и есть, девица-то из таких.

– Каких?

Роза обернулась по сторонам и придвинулась вплотную.

– Гулящих, вот каких! – выпалила она и тут же закрыла губы ладошкой, но не потому, что пожалела о сказанном, просто прежде не доводилось рот такими вот грязными словами марать. Аж на языке гадко стало!

Лицо слушателя совсем потемнело, длинные пальцы смяли простыню, а на дне глаз заплескалось кипящей смолой бешенство. На скулах проступили вены.

– И такой вывод, потому что…

– Брюхатую ее принесли, – пояснила Роза. – Небось кто из тех молодчиков и наградил. – Она сделала пасс в районе живота. – Как принесли, так и бросили. Твердила я мастеру, чтоб спровадил!

– Видимо, он вас не послушался.

– Куда там! – махнула рукой Роза. – Говорю же: девица ловкая, крутит им, как хочет.

– Как это… мерзко.

– Еще бы! – согласилась Роза.

– А с ребенком что? – требовательно спросил больной.

– Уж как мастер ни старался, а спасти малютку не удалось. Но я вам так скажу: оно, может, и к лучшему, что он матери своей непутевой не знал. Представьте, каково ему, такому маленькому, на свет с эдаким грузом грехов появиться. Оно-то ведь все от матери младенчику передается, и ему тоже пришлось бы за нее расхлебывать, а так безвинным и отошел к Нему. Я уж молчу о его отце. Тоже небось какой-нибудь…

– Заткнись! – Роза оторопела, поперхнувшись. – Пустоголовая дура!

– Что… господин… я… вам снова худо? Опять нога? – Она потянулась к нему, но гость перехватил ее руку и сжал так, что Роза вскрикнула. Приблизил к ней лицо со вздувшимися веточками вен.

– Конечно худо. От одного взгляда на тебя тошно становится, глупая корова. Еще раз рот раскроешь – я тебе зубы пересчитаю. – Длинные пальцы стиснули ее щеки, так что губы сложились рыбкой, как для поцелуя.

И тут Розе стало по-настоящему страшно. У людей, по крайней мере у тех, кого она знала, глаза так никогда не горели. Она попыталась высвободиться, но вычищенные ногти только глубже впились в ее лицо. От испуга она и пикнуть не могла.

А гость еще с минуту смотрел на нее так, что душа в пятки уходила, а потом ласково заправил ее выбившийся локон под чепец и небрежно оттолкнул от себя:

– Вали.

Роза всхлипнула и, прижав ладонь ко рту, бросилась вон из комнаты.

В дверях она столкнулась с мастером Блэком.

– Что с тобой?

Ничего не ответив, она протиснулась мимо. В гостиной подхватила из кресла шаль и выбежала наружу.

– Раз уж все равно на улицу, поищи-ка Твилу и…

Но дверь уже захлопнулась.

Эшес повернулся к пациенту, сгружая на пол принесенное.

– Сдается мне, это не простое совпадение, что Роза выбежала в слезах именно из этой комнаты.

Мужчина сидел в кровати, что-то насвистывая, и приводил в порядок ногти невесть откуда взявшейся пилочкой.

– А? Что? Понятия не имею, что с ней. Уколола палец и ну реветь. Говорю же: нежная у тебя служанка.

Эшес вздохнул и кивнул на пол:

– Вот, вещи твои принес. И как только не уворовали, диву даюсь. Сейчас снова наложу на ногу лед, а через пару дней перейдешь на теплые компрессы, но с этим уже не ко мне. Сегодня можешь остаться, а завтра подыщи-ка другую крышу.

– О, я и не собирался задерживаться. Только заберу свою… вещь.

– Да все тут, – кивнул Эшес. – Седло тоже снял. А сейчас подвинься-ка.

* * *

Когда он ушел, пациент сжал пилочку. В том месте, куда пришелся острый конец, показалась пурпурная капля и заскользила вниз. Он наклонил ладонь, задумчиво наблюдая, как яркий желобок разветвляется на алые ручейки, заполняющие линии жизни и судьбы.

– Недолго осталось, хирург.

* * *

Твила прождала все утро, так напряженно вглядываясь в тропинку из своего укрытия под кустом и вслушиваясь в каждый шорох, что заболела голова. Когда солнце поднялось, желудок заурчал, и она пожалела, что не задержалась дома еще на минуточку, чтобы завернуть с собой хоть немного еды в дорогу. Она нарисовала прутиком на земле лепешку и куриную ножку и мысленно их съела. Урчать не перестало.

– Где же ты, Дитя? –