Шрифт:
Закладка:
– Я заметил (он снова заметил, ну что, писатель ведь, он возит себя в Москву, как Макс Горький возил писателей на Беломорканал. – И. С.), что женщины сделали лучшую карьеру, чем мужчины – во всяком случае в издательском мире рулят женщины. Все, чем я занимаюсь в России, – идет через женщин.
– А просто мужчины в России вырождаются. Те, которые остаются, – они избалованы женщинами.
– Я совершенно согласен с этим.
– Мужиков после войны осталось мало, и бабы бились за них.
– И потом женщины политически нейтральны, им все равно, какая власть. Им лишь бы приспособиться. А мужчина будет бороться, на кухне на власть жаловаться… Я всё жду, что кто-то напишет роман про русских женщин или сериал снимет… В 80-е годы, когда перестройка началась, все женщины были похожи на доярок, но потом они стали королевами – на моих глазах произошла революция.
– А у тебя жена русская?
– Да. Она моя однокурсница. А мои родители прожили вместе 60 лет.
Хлеб чужбины
– Вот кто вы вообще такие? Есть такое мнение, что русские – бывшие граждане СССР – и не русские, и не американцы, а они образуют отдельную нацию. Со всеми признаками отдельного народа.
– Да. Я убежден, что люди, которые живут между двумя великими державами, обречены на тяжелую судьбу – потому что они знают слишком много и о той стране, и о другой. Мы всё знаем и про Россию, и про Америку. А американцы что хотят знать про Россию? То, что они уже знают, – плюс десять процентов. Ну пятнадцать максимум. А если больше, то это уже лишнее. Америка в этом смысле очень похожа на Россию, обе эти страны – очень эгоцентричны. Они самодостаточны, им больше никто не нужен. Да взять хоть меня: когда я в Москву приезжаю, то забываю, что есть Америка вообще.
– Скажи, а это, по-твоему, круто – жить в Америке? Раньше говорили – вот это да! А сейчас?
– Думаю, в мире миллионы людей мечтают жить в Америке – но они мечтают об этом уже не так, как вчера, так?
– А вот есть у тебя такое чувство, что вы, умные ребята, свалили, а лохи остались в России?
– Это хороший вопрос. Многие люди в России именно так это и воспринимают – что мы пересидели в Штатах самые трудные времена, а потом приехали на все готовое. Россия уже не такая дикая страна, какой была в 80-е годы, и поэтому… Вы страдали, а мы на все готовое приезжаем. И люди так думают не без основания. Но когда я уезжал… наша третья волна… то никакого выбора не было. Я уезжал навсегда, – все мы уезжали навсегда. Пропасть – раз и навсегда. Тогда, в 70-е годы, сюда приехало пятнадцать или двадцать лучших писателей России…
– Это ты про кого? Первый, наверно, ты…
– Нет, я еще был молодой. Я про других: это Войнович, Владимов, Солженицын, Бродский, Саша Соколов… Я могу перечислять долго. Цвет русской литературы уехал сюда – без всякой надежды на то, что что-то произойдет.
– А кто ж в России остался?
– Распутин, Белов, Битов…
– Почвенники ненавидели власть больше, чем либералы. Они же дети раскулаченных.
– Конечно.
– Но им некуда было бежать. У них не было израильского вызова.
– У меня много знакомых уехало по толстовскому фонду. Среди эмигрантов немало почвенников, это князья, графья, – я знал многих. Есть такой замечательный человек Аркадий Небольсин. Его дед был командиром «Авроры», его повесили революционные моряки. Когда началась перестройка, он стал ездить в Россию, восстанавливать старинные русские города, маленькие. Небольсин дружит с принцем Чарльзом, который имеет огромное влияние в кругах экологической архитектуры. Эти люди, старые русские дворяне, они знают замечательно Россию, удивительно говорят по-русски. Они никогда не понимали евреев, никогда не понимали нашу литературу, советская им до лампочки, – их литература кончилась на Бунине. Я, кстати, очень много работал с Андреем Седых, который был секретарем Бунина, он потом владел газетой «Новое Русское слово».
– А какая была логика уехавших писателей? Уеду, значит, и там… Писатель – это ж не зубной техник.
– У нас не было никакой логики. Писатели хотели одного: печататься. А если б нас там печатали – никто б не уехал. Ни один из писателей, которых я знаю, не уехал бы, если б его печатали в России! Довлатов никогда б не уехал! Ему было 39 лет, и у него не вышло ни одной книжки… Когда я приехал сюда, нам два месяца давали благотворительное пособие, три доллара в день получалось. Мне казалось, что это большие деньги. Один доллар на метро, один на сигареты, и на один можно было купить 12 сосисок – шикарно можно было жить, правильно?
– Ты как Ломоносов жил буквально: «копеечка на хлеб, копеечка на квас и копеечка на бумагу». Мы в Союзе не имели таких удовольствий – чтоб покупать в день пачку американских сигарет (три рубля) и еще 12 сосисок из мяса (опять три рубля), а не из толченых копыт.
– Я так прожил два или три месяца – и встретился с Барышниковым, а он рижанин, как и я. Мы с ним познакомились, стали говорить, и он пожаловался на свое тяжелое материальное положение – в имении мосты обвалились и конюху не плачено.
Генис долго и со вкусом смеется. Когда он затихает, я его попрекаю:
– А вот до Израиля вы не дохали. Вот если б я был еврей, то я б туда поехал и воевал бы за свой народ, за свою страну…
– Я б тоже поехал, если б был такой еврей, – но я не такой.
Я рассказал про дочку Димы Ицковича – московского издателя и ресторатора, – которая специально поехала в Израиль, когда там началась очередная война, и пошла добровольцем (доброволицей) в танковые войска. Генис вежливо удивился.
Романтика еды
– Вот эти ваши с Вайлем и твои личные книги про еду; ты с их переизданиями после разной духовности и всякой херни – вернулся триумфально в Москву, притом что первые издания их вышли, кажется, еще в 80-е. Что б ты ни писал, тебя считают автором книг про еду.
– К несчастью. Это как Конан Дойль открещивался от Шерлока Холмса, а читатели не дали его убить.
– А в чем причина успеха и шума?
– В том, что эта
