Шрифт:
Закладка:
– Я считаю, что все мы пишем про Бога. Есть он или нет – мы никогда не узнаем, но мы о нем думаем, человек так устроен. Но пока мы о нем думаем, у нас растут мышцы души. Метафизика – необходимая часть нашего сознания. Можно не думать о Боге, – но видеть селедку, в которой Бог отражается. В голландской селедке – точно отражается! Я почему про нее вспомнил? Сейчас сезон начинается голландской селедки. Бог отражается только в голландской селедке, как в любой луже отражается небо. Я бы сказал, автор – это тот, кто видит отражение Бога в селедке.
– Богохульство.
– Нет! У голландцев ничего не росло, и когда они занялись селедкой в XIV веке и придумали рецепт засолки, в бочке – это была манна небесная, в голландском варианте. И они увидели в этом отражение Бога. И поставили памятник человеку, который придумал рецепт засола. А где нужно видеть Его отражение – только в иконе? Нет, оно во всем. Я не отдам селедку!
Русское застолье – достижение духа
– Вот ты сказал как будто специально про нашу с Кохом книгу «Ящик водки»: «Русское застолье – высшее достижение человеческого духа».
– Для России – да. Я знаю тут много славистов – да наверно, всех, их человек двести… Так вот все профессора славистики приезжают в Россию не для того, чтоб Достоевского читать, а чтобы выпивать на кухне с русскими. Русские не понимают невероятной ценности этого общения на кухне! Эскимосы не понимают, что охотиться на тюленя трудно, – так же и мы, русские, не понимаем, какая это редкость – русское умение общаться. В кухне за водкой, за чаем, до четырех утра. Я знаю японских славистов, они тоже приезжают в Россию, чтоб на кухне пить чай или водку – и разговаривать.
– Русское застолье – это не камлание ли?
– Это не камлание, люди же не пьяные!
– Так и шаман не пьяный. Он просто в трансе.
– Как говорят русские, бойся гостя стоящего. Русские никак не могут отлепиться друг от друга, они продолжат разговор уже стоя у двери. Не могут закончить! Я написал такую книжку «Американская азбука», там есть глава про бар. Как американцы общаются? Они сидят в баре и не поворачиваются лицом к соседу, а русские – сидят за столом, они отгораживаются спинами от этого страшного мира, который вокруг. Кто бы ни пришел, он садится, и круг становится больше. Это круг – даже если стол квадратный. Так по-прежнему все и осталось… Я вот у Тани Толстой был в квартире, не в теперешней, а в предыдущей. Три комнаты. Везде книги, чужие, холодные, – а гости сидят пьют на кухне.
Нет денег на чтение
– А ты еще пишешь учебник чтения.
– Это я хочу написать. Но у меня нет денег на это! Надо же все бросить и год не работать, заниматься только этим. А написать хочу! Для того чтоб дети нового поколения читали книжки. Школьную литературу я никогда не любил, мне не жалко ее. Но я знаю, что нету в жизни выше наслаждения, чем чтение. Это больше, чем все остальное – чем еда, чем водка! Чтение сопровождает человека всю жизнь. Вот мой отец умер, читая Ильфа и Петрова.
– Да, человек может читать, когда ему уже не нужны ни бабы, ни водка.
– И представь теперь поколение людей, которые не умеют читать. Какая трагедия… Я хочу, чтоб молодежь научилась читать так, как я умею это делать. Я хотел бы научить других людей получать такое же наслаждение. Я гедонист чтения, я учу гедонизму. Я уже все придумал. Там должно быть о том, как читать о любви, как читать о войне, как читать Библию. Мне надо 50 000 долларов, чтоб прожить год или полтора, пока я буду это писать. Когда ты входишь в состояние писателя, ты понимаешь, что он имеет в виду и предвидишь поворот фразы на следующей станице. Вот я бы хотел учить тому, как в это состояние войти. Я понимаю, что у него происходило в голове в тот момент.
– А в школе этому не учат.
– В школе учат истории литературы. Пятиклассника учат, кто такой Пушкин. А вот его же не учат истории арифметики – но арифметике учат! Надо знать таблицу умножения, а не историю темы. Надо учить чтению – особенно теперь, когда теряется контекст. Вот скажи «Митрофанушка» – а наши дети не знают, кто такой Митрофанушка. Я говорю не про Америку даже.
Низкопоклонство
– Вот в России, как ты указывал, можно поесть еды разных стран – а русской толком нету. Кроме как в «Пушкине», – по твоей версии.
– Ну, «Пушкин»… Это дорогой ресторан – что неправильно. Человек же должен прийти не в пафосный ресторан, а в трактир, так? Украинскую кухню в Москве я знаю, а русскую – не знаю.
– Наверно, это неслучайно. Думаю, в этом есть какой-то глубокий смысл.
– Это все от низкопоклонства перед Западом. Когда оно кончится, все вернется: и русская еда, и русская культура.
– А самое лучшее, что есть в русской кухне – это, по твоей версии, белая рыба?
– Ну почему – белая? На самом деле она красная, в смысле красивая, хорошая. Вот лучше семги нет в мире вообще ничего. И осетра. И угри – но это не совсем русская рыба.
– Угри, они как ты – то в одной стране, то в другой.
– Я в России бываю раз в год – и недолго.
– А как ты пришел к мысли, что ты должен готовить?
– Всегда должен готовить мужчина, потому что женщина готовить обязана, а для мужчины это хобби. Моя мать очень хорошо готовила, но ненавидела это дело.
– То есть твоя жена забот не знает.
– Она не знает, что такое лавровый лист – думает, что это венок. Однажды я шел по улице и нашел лавровый венок – можешь себе представить? Я потом сообразил, что это была школьная какая-то демонстрация, парад, и кто-то уронил.
– Может, это по дороге на кладбище обронили?
– Возможно. Кладбище у нас есть. Там похоронена индейская принцесса.
Борщ в Японии
Тут ведь жило индейское племя хакензак (в их честь назван один из окрестных городков). Они убили и, как врут, съели голландского плантатора Врееланда.
– Эх, как славно мы закольцевали тему тебя как автора кулинарных книжек! Ты живешь на земле индейского племени, которое съело человека из Голландии – страны, с которой, как известно, у тебя внутреннее родство… И ты оттуда, как это ни смешно, летаешь в Японию и учишь там людей варить борщ.
– Борщ вошел в их кухню благодаря нашей книжке.
