Шрифт:
Закладка:
Так что не всегда нас советская власть обманывала.
Нью-йоркская «Работница»
– Ты как-то сравнил New Yorker с советским журналом «Работница».
– Я Дэвида Ремника [главного редактора] уважаю, люблю и ничего плохого про него не скажу. Он замечательный. Он изумительно пишет, это очень хорошая проза. Но что касается русских на страницах New Yorker, то это ж «Работница», и ничего я с этим сделать не могу. Все сюжеты одинаковые. Приезжает персонаж из России в Америку, не говорит по-английски, бабушка плачет, у героини получается несчастливый роман с американцем, а потом все это кончается на лирической ноте. Все это полная херня.
– Витю Ерофеева там печатают.
– No comments. Я тут про других писателей, которые молодыми приехали и стали американцами. И начали писать на темы своей русскости. Я пытался это читать… Это как чернила для пятого класса; в то, что есть русская литература для американцев, я не верю.
– А еще у них много рассказов про то, как пакистанская семья…
– Да, да! Пакистанская семья! Мама не говорит по-английски, бабушка плачет… Все то же самое!
Говно. И смерть литературы
– В чем же дело? Почему даже такой журнал не может найти хорошей прозы?
– Дело в том, что нету прозы, просто нету! Нету ни одного писателя, который мог бы по качеству литературы сравниться с тем, что было в прошлые поколения, – ни в России, ни тут, нигде. Вот Умберто Эко, – он-то должен знать, – и я спросил у него про это. Он сказал: «Они все пересказывают Ромео и Джульетту на своем жаргоне». Я просто считаю, что сейчас не время для художественной литературы. Зачем писать роман в 800 страниц, если можно поставить кино на два часа? Я бы точно кино поставил, если б мог.
– А что тебе мешает?
– Я не умею так придумать кино, как Джармуш.
– То есть, по-твоему, настоящая литература – это кино?
– Сегодня – да.
– А кто ж вы такие получаетесь?
– Мы арьергард. То, что я пишу, нельзя перенести на экран. А Пелевина можно, и Сорокина. Короче, все сюжетное должно уйти в кино. А вот стихи нельзя поставить в кино!
– А «Онегин»?
– «Онегин» – это не стихи, это роман. Поэтическая форма – не значит стихи.
Рейтинг классиков
– А назови-ка ты лучших русских писателей.
– Я не знаю людей нового поколения. Я могу говорить только про людей своего поколения. С которыми я дружу. Вот прозу Сорокина я помню с начала 80-х – он же мальчиком был, когда я начал за ним следить!
– Мне в Сорокине нравится, например, его писательская дотошность – когда он писал, как ели говно, то он и сам поел говна.
– Я слышал. Важно, что из этого вышла «Норма» – лучшая его книга. А «День опричника» я считаю лучшей книгой о нынешней России. Мне очень нравится Пелевин. Пелевин, когда он появился…
– Это же ты его вытащил из небытия?
– Сильно сказано.
– А ты как открыл Пелевина – тебе случайно попалась книга?
– Нет, нет. Помню, я спросил когда-то юную Юлю, дочку Аллы Латыниной: «А что читаете вы, молодое поколение?» Оказалось, им нравится Пелевин. Я прочитал – и пришел в полный восторг. В 1993 году это было. А я был тогда членом Букеровского жюри. Я накупил пять экземпляров сборника «Синий фонарь» и раздал книги всем членам жюри. Среди них были Окуджава и академик Иванов. Академика безумно раздражала повесть «Омон Ра». Он сказал: «Никогда в жизни я не буду за нее голосовать!» Но я сказал им – прочтите эту книгу! Они прочли, и Пелевин получил малого «Букера».
– А он понимает, кому обязан?
– Ну почему – мне? Ведь это он ее написал. Правда, мне не очень нравятся его поздние книги; какие-то нравятся, какие-то нет. В «Книге оборотня» есть совершенно гениальная сцена, как нефть вымаливают. В связи с оборотнями я вспомнил, как в Балканскую войну сербы хотели поднять из земли своих вурдалаков, и те будут нападать только на американцев, если они вторгнутся. У Пелевина был рассказ «Миттельшпиль», в котором встречаются две валютные проститутки, они в прошлой жизни были комсомольскими работниками… Оставшись без работы, они сменили пол и профессию. Там есть гениальная фраза: «Ты же меня выгнал с работы за то, что я нарисовал Ленина в перчатках и Дзержинского без тени».
– Великий рассказ, да.
– Но у него есть и неудачные книги. Он пошел за своими читателями. Он опустил планку, чтоб его больше понимали. Но это ничего не значит, потому что это человек необычайной фантазии. У него самая богатая фантазия в мировой литературе! Мне нравится Татьяна Толстая. Я вот только вчера перечитал все ее рассказы. Она написала двадцать рассказов, которые останутся в русской литературе. Она займет место на полке классики. Я верю в это! Писатель Валерий Попов; я его необычайно ценю. Я знаю его наизусть. Сейчас он мне нравится меньше, но я ему благодарен за каждую строчку. Мы были незнакомы с ним, он приехал сюда, мы пошли в ресторан, и я под каждую рюмку цитировал его рассказы.
– Это у тебя просто мозг такой.
– Нет, это потому, что я вырос на его рассказах. И абсолютно протрясающий – Довлатов, я считал его своим учителем. Довлатов умер, но его литература такая же живая, как была. Вот и все… Это не так мало. Наверно, есть еще какие-то писатели, они появились – но я их не читаю. Например, Алексей Иванов (он почему-то говорит – Иванов. – И. С.), я купил его книжку «Географ глобус пропил». Знаешь, что это такое? Юный Гладилин в пересказе для бедных.
Отражение Бога в селедке
– Хочу тебя спросить, чтоб определить степень твоего писательства: насколько ты общаешься с Богом?
– С Богом? Я тебе скажу: я днем с Богом не общаюсь, а ночью он общается со мной. Это очень печально…
– Ты его игнорируешь?
– Я его не игнорирую. Это он меня игнорирует – днем. Я как Паниковский – «пиво пил, а про Бога молчал».
– Ты, значит, не
