Генерал не собирался слушать, что во-вторых. Он уже устал от издевательств над голубым мундиром. И ни в каком случае не думал оправдываться.

– Я бы не стал поганить об вас саблю. Вы подставили под удар мальчишку. Такого же дурака, как его мамаша, имевшая наивность когда-то вам поверить…

– О, она больше не наивна, – возразил де Флао.

Бенкендорф не позволил ему говорить о Яне. Взял за шею и слегка приподнял.

– Вы сегодня же покинете Варшаву.

– Это беззаконие, – прохрипел граф, норовя пнуть противника ногами в живот. – Всякий иностранец имеет право свободно пребывать в городе…

Александр Христофорович сжал пальцы.

– У меня хватит сведений доказать, что именно вы проникли к Лукасинскому. Тогда что? Арест?

Вопрос был риторическим. Эмиссар бонапартистов понимал, что немедленный отъезд – лучшее из возможного.

– Позвольте мне хотя бы написать письмо сыну. Моему отцу нравится думать, что у него есть внук.

– Нет у него никакого внука, – отрезал Бенкендорф. – Пусть слуга складывает вещи. Немедленно.

* * *

Когда-то Анна приезжала благодарить любовника за спасение первого мужа «из лап кровожадных казаков». Теперь приехала сказать спасибо за сына.

Госпожа Вонсович, слава богу, без бриллиантов, в простом визитном платье из английской шотландки и с белым воротником появилась в его кабинете ближе к обеду. Было видно, что пани не отказывает себе ни в сне, ни в размеренном завтраке: покой разливался по ее лицу, подсвечивая фарфоровую кожу ярким зимним румянцем.

Генерал встал.

– Чем обязан, ваша светлость?

Она мгновенно приблизилась к столу и опустилась в кресло для посетителей, издавая ошеломляющий шорох атласных нижних юбок и источая тонкий аромат мускатного ореха.

Мужской запах, решил Бенкендорф. Ах, Яна, Яна, характер выбалтывается в предпочтениях. Сколько ни заматывай себя в кружева, сколько ни кутайся дорогими мехами, а внутри этих лоскутков, как в бархатных ножнах, старинная стальная сабля с бело-красным темляком. Он-то видел!

– Вы прекрасно понимаете, чем мне обязаны, – проговорила графиня глубоким грудным голосом, от которого на спине волоски вставали дыбом. – Вернее, чем обязана я. Вы спасли моего сына от этого варвара Новосильцева. Неужели не ожидали, что я захочу поблагодарить?

Голос захлестнул его за шею петлей и потянул к себе через стол.

– Нашего сына, – с трудом взяв над собой верх, проговорил генерал.

Анна поколебалась. Потом сделала удрученное лицо, словно говорила: ну, раз вы обо всем догадались…

Нетрудно было догадаться!

– Сударыня, – Бенкендорф почувствовал, что с каждым его возражением удавка на горле слабеет. – Совершенно излишне было приезжать сюда… – «И вот так сидеть, шуршать, пахнуть…» – Было бы достаточно простого письма. Ведь, появляясь в кабинете у начальника III отделения, вы компрометируете себя перед своим окружением.

Анна поморщилась, показывая, что плевать она хотела на окружение – пусть знают свое место! И в этот миг очень напомнила ему старую Яну, маленькую принцессу, которая всегда шла напролом, что бы и кто бы ни говорил.

Шурка протянул руку и по-дружески коснулся ее пальцев.

– А помните, как вы в Париже поехали прямо к Талейрану требовать моего освобождения?

Маска на мгновение упала с лица гостьи, обнаружив дерзкое, храброе выражение.

– Юзеф тогда помог, – выдохнула она. – Я верю, что под Лейпцигом вы пытались его спасти.

Бенкендорф слабо улыбнулся. Сколько воды утекло! В том числе и в проклятом Эльстере.

– С учетом нашего прошлого я просто не мог поступить иначе, – вслух сказал он, вспомнив, как Яна рыдала у него на плече, когда де Флао впервые поступил с ней подло. – Много времени прошло, сударыня, и оно жестоко к нам.

– Хотите сказать, что я постарела? – возмутилась графиня.

Совсем не это. Но она уже негодовала: зря одевалась и приводила себя в порядок!

– Вы стали очень невежливы, – продолжала негодовать Яна.

Опыт подсказывал Бенкендорфу, что возмущенной даме лучше позволить выплеснуть гнев. А потом уж можно оправдываться.

– Я хотел сказать, что я – семейный человек.

«Разве вас это когда-нибудь останавливало?»

Тут нужно было выйти из-за стола и закрыть ей рот поцелуем. В старые времена он бы так и сделал. Но старые времена прошли.

– В нашу последнюю встречу, тогда давно, я просил вас, сударыня: не внушайте ребенку своей ненависти, – напомнил Александр Христофорович. – Хотя бы помня, что его отец по другую сторону.

– А ты должен быть на этой стороне! – воскликнула Анна, стукнув ладонью по его мраморному письменному прибору и отбив руку. – Зачем нужна жизнь в оковах?

– Жизнь вообще нужна, – вздохнул Бенкендорф. – Прощайте. Надеюсь, Мориц больше ни во что не влипнет.

* * *

Это была иллюзия. Казалось, юноша нарочно родился для того, чтобы «влипать».

Подготовка к нападению на царя продолжалась. Но теперь Мориц видел ее иначе. Ему представлялось, что двести верных, которые скроются за ткаными драпировками зала, всего-навсего окружат Николая и потребуют восстановления старых законов, возвращения территорий и возможного отказа от престола в пользу того короля, которого они сами себе выберут.

Что будет, если царь не согласится, он старался не думать. Когда на тебя направлены двести шпаг? Когда семья – жена и сын – в залоге?

– В любом случае надо быть готовыми к убийству, – твердил Лелевель. – Все, кто носит их форму, не могут восприниматься как люди.

Но воспринимаются. Теперь. Чтобы спокойно убить врага, надо не видеть в нем человека. А Мориц уже знал, что император запросто ходит по магазинам, на скулах у него веснушки, и он не склонен сам лишать жизни даже зверье на охоте. Бенкендорф боится за него, Морица, каким бы пропащим, с точки зрения истинного друга свободы, ни был сам.

От всего этого голова не вставала на место. Помог, как всегда, Август.

– Убийство есть убийство, – рассудительно сказал Август Лелевелю. – Это не лекции читать, не статьи писать, а потом заявлять в притворном ужасе: мы ничего подобного не хотели, к крайностям не призывали, надо же различать слово и дело.

– Русские, кстати, не различают, – подал голос поэт Козмян, вертевшийся тут же, на очередном собрании «верных» в Лазанках. – Что показал их процесс над мятежниками 14 декабря. Судили за злоумышление. За мысль!

– Хороша себе мысль, – оборвал Август, – выйти с оружием на площадь. Не значит, что я не готов. Значит, что вы останетесь дома. Для любого из тех, кто хочет пожертвовать собой ради родины, для всех этих мальчиков, которые здесь здоровы кричать, убийство – грех. Хоть бы даже и царя. А потому они должны получить разрешение. Отпущение греха еще до его совершения. Вы поняли? Идите к кардиналу-примасу. А если он откажет, к любому другому кардиналу, и принесите для «обреченной когорты» индульгенцию.

Лелевель взвился. Он хорошо знал священников, которые с радостью бы дали разрешение, обеими руками перекрестили бы коленопреклоненное рыцарство. Лишь бы – на Москву. Вернее, на нечестивого царя. Но кардинал-примас Теофил-Сиприан Волицкий к ним не принадлежал. Тут нужен был свой «брат».

Когда-то римский престол очень негодовал, что среди польского духовенства много масонов. Папский нунций Дурини, иезуит, возмущался тем, что священники наполняют ложи «Побежденная тьма» и «Низвергнутый предрассудок», а монахини соблазняют нужных людей, чтобы потом со сладостью предаться покаянию.

Копию этого гневного письма давали в ложах читать под великим секретом, далеко продвинувшимся адептам. По дороге в Гнезно Август вынул ее из кармана и показал