Адам сунул руку в карман и протянул генералу записку великого князя с разрешением – фактически требованием – стреляться.

Вот тут Бенкендорф сделал вид, как будто берет под козырек.

– Это многое объясняет. Но все же закон нарушен. Вам предписывается немедленно выехать из Варшавы и оставаться в своем поместье вплоть до дальнейших распоряжений.

И снова ни «вашей светлости», ни «вам бы стоило… впрочем, не смею удерживать долее». Похоже, этому человеку доставляло радость топтаться по чужим гербам. Или только по гербу Чарторыйских?

– Кем предписывается? – глухо спросил князь.

– Мною, – без тени смущения, но и без бахвальства ответил Бенкендорф.

Тут Адам не выдержал.

– Мне, сударь мой, может предписывать только император. Я и цесаревича-то не готов послушать.

– Очень напрасно, – вздохнул гость. – Если вы требуете встречи с высочайшими особами, мне придется задержать вас здесь. Пока они соблаговолят назначить время. – По лицу Александра Христофоровича было видно, что он даже не собирается сразу докладывать. – Если хотите выйти прямо сейчас, то прямо в кибитку, и прямо в Пулавы.

Этот раунд был выигран. Искомые два шага сделаны. Чарторыйский с его опасными выдумками выжит из столицы. Но сколько между каждым логичным с точки зрения немца – нормального человека – шахматным ходом произошло чисто польской, никуда не ведущей мельтешни, только Богу известно!

Глава 17. Соблазн

Граф де Флао был не единственным, кто собирался увидеть Лукасинского. Слух о его чудесных способностях достиг дворцов, и Константин намеренно приказал привезти узника из крепости. Сам он любил подобные каверзы. А вот братца намеревался напугать пророчествами. Пусть катит домой!

Так и велено было передать узнику: режим смягчат, кандалы снимут, позволят чтение и переписку с родными, если он как следует напророчит будущему владыке Польши. «Побольше крови, не бойтесь сгустить краски, мой брат – чистоплюй!»

Все начиналось, как шутка. Своеобразная. Во вкусе цесаревича. С гауптвахты пана-арестанта с завязанными глазами доставили в Круликарню. Дело, конечно, было ночью. Ни ее величество, ни княгиня Лович не пошли – испугались. А вот десятилетний наследник набился. Отец был недоволен: ребенок впечатлительный, нежный, не гадкий какой-нибудь, как он сам в детстве. Незачем пугать. Но дядя настоял:

– Пусть привыкает. Чего ты с ним носишься? Даже на лошадь первый раз только в шесть лет посадил! Мы-то вон как скакали!

Никс только пожимал плечами. Он терпеть не мог, когда ему давали советы по воспитанию ребенка. Поль – ходячий результат Константиновых методов – что ни вечер, то во хмелю.

– Твоего телка пора под знамена, – сурово сказал император.

– Да он служит, – возмутился цесаревич. – Кирасиром. У меня в Литовском корпусе.

– Ко мне под знамена, – отрезал Николай. – Только позорит тебя своими неуместными выходками.

Великий князь растерялся. Он был не готов куда-то вот так запросто отправлять сына. Хоть и почти не обращал на него внимания. Все же – своя кровиночка.

– Да вспомни, не таким ли я был?

Но государь уже принял решение.

– Ты был дома. А это пока чужая страна. Как мы их ни корми, все в лес смотрят. Тут лишний раздражитель не нужен. С тобой они еще худо-бедно стерпелись. Хотя… число недовольных…

– Да кто они такие?! – вспылил Константин – Чтобы быть недовольными. Смеют еще…

Николай смотрел на брата очень сурово. Вопреки очевидному уму – как вывернутый наизнанку ум Александровский, – тот ни капли не повзрослел. Капризный, требовательный к своим хотениям ребенок. Сам Никс это качество сломал. Костенька сделал основой личности. Что же удивительного, что он дерет поляков, как барин девку на гумне? В непотребном смысле слова.

«Мальчишку надо забирать», – решил Николай. В таком умонастроении он вошел в полутемную гостиную, где им собирались показывать Лукасинского, как диковинного зверя.

Александр Христофорович, конечно, не присутствовал. Но он столкнулся с паном Валерианом на лестнице. Когда того вели. Надо же было доглядеть. Узник, как узник – бородатый, в дерюге, в ручных кандалах. Только глаза – темные, с поволокой, с манерой закатывать их, аж зрачков не видно.

Шеф жандармов остановился, оглядел подарок Константина с ног до головы. Он вообще не одобрял подобных развлечений. И то, что узника, как взбесившегося пса, притащили на цепи. Не по-человечески это. Закон суров – закатали в крепость. Нагадил – получи. Еще нагадил – вот тебе добавка. Но не мучить же! Чай, не в зверинце.

Впрочем, Константину – здешнему неограниченному властелину, несмотря ни на какие законы, – этого не объяснишь. Если он мадам Вейс, мать Поля, травил комнатной собачкой так, что она визжала… В угоду этому борову и визжала!

Лукасинский тоже смотрел на шефа жандармов прямо чуть не в глаза. Хоть бы голову опустил! Не понимает, что сие дерзость?

– Сказать что-то хотите? – повелительным тоном осведомился Бенкендорф.

– В царской милости купаетесь? – Несмотря на бороду и дерюгу, пан Валериан не потерял ни светских манер, ни вежливости благородного человека. – И будьте уверены: эта милость продлится долго. Так долго, пока вам не изменят здоровье и разум. Пока вы годны служить.

Лучшего вроде бы и не надо. Но что-то в лице бесноватого арестанта выдавало угрозу.

– Однако вас ждет самое тяжелое наказание для слуг – осознание своей ненужности. Хозяин будет к вам, по старой памяти, милостив. Но вы сами станете ненавидеть себя за немощь, за слабость, за болезнь. За отсутствие прежнего разума. Да-с, сударь, удар. И продлится такая жизнь семь лет. Как наказание Божье. А потом вы умрете никому не нужным псом. Под забором. Вот ваша участь.

Бенкендорф обомлел.

Слышал не только он. Его адъютанты. Караульные. Хоть и безгласны, хоть и делают сочувственные мины, но самому-то человеку как?

Александр Христофорович не сразу справился с собой. Это Константин подговорил, видно же! «Несмотря на все грехи, я не заслуживаю подобной участи», – мелькнуло в голове.

– Этого кликушу нельзя пускать к государю, – заявил он вслух, намереваясь жестом остановить команду и вернуть узника восвояси.

Но в это время на верхней площадке раздались голоса. Появилось несколько генерал-адъютантов цесаревича во главе с генералом Курутой, который поторопил процессию:

– Что вы мешкаете? Его высочество и его величество ждут.

Бенкендорф отметил непозволительную перестановку в речи Куруты и вскинул на того грозный, повелительный взгляд. Но генерал и ухом не повел. Здешние готовы были воевать за первенство своего господина до последнего. «А все-таки хорошо, что это курносое чучело не пробилось к трону», – зло констатировал шеф жандармов.

В гостиной под потускневшими портретами древних польских королей – имен которых здесь никто не знал – собралась мужская часть императорской семьи. Константин сидел, по-хозяйски развалясь в кресле. Николай – очень прямо, точно оглоблю проглотил. Между его ног поместился, стоя, наследник, уже слишком большой, чтобы посадить на колени и недостаточно взрослый, чтобы отпустить от себя. Отец держал его за руку. Трогательное согласие было написано на их лицах.

Лукасинский вошел, громыхнул цепями для внушительности и воззрился коровьими глазами на великого князя.

– Думаешь, правишь здесь? – вопросил он. – Скоро побежишь, как заяц, следа твоего не останется. Не хочешь выслать сына? Поспеши. Пусть спасется безвинный гуляка. Сам с женой невесть как выберешься. Ты не знаешь даже, к какому народу принадлежишь.