Шрифт:
Закладка:
Де Флао стало ясно, что Варшава, которую считали проходной картой, как и раньше, мнит себя пупом земли. Поляки ничуть не изменились. Во время минувшей войны, например, они были убеждены, что Наполеон затеял поход против России ради них и очень удивлялись, зачем это он потащился дальше Смоленска? Ведь к старой границе Речи Посполитой уже вышли!
– Вы все исчерпывающе объяснили, сударыня.
В это время двери распахнулись, и на пороге гостиной возник Мориц с материнской запиской в руке.
– Я ничего не понял… – он с удивлением воззрился на гостя. – Прошу покорно меня простить, я не знал…
Анна поднялась. У нее было такое чувство, что она при всем честном народе не наступила, а села всеми юбками в лужу.
– Дражайший граф, позвольте вам представить моего младшего сына Маврикия. Мориц, позволь тебе представить графа Шарля-Огюста де Флао.
Оба так и застыли. Гость цепко вглядывался в лицо юноши. Мориц не знал, куда деваться.
Положа руку на сердце, они были похожи. Тут Анна не прогадала. Бенкендорф никогда не признал бы, но ей нравился один тип мужчин. Высокие, худые, с впалыми щеками, длинным носом и сильным волевым подбородком. Только брови были разными: у Шурки прямыми, у Шарля-Огюста полукружьями над глубоко посаженными глазами. Но подводил цвет. Вернее, его полное отсутствие у одного любовника и переизбыток вкупе с оливковой кожей у другого.
Мориц же был, мягко говоря, рыжеват.
– Моя бабушка была рыжей, – соврала графиня.
Но де Флао был в полном восторге.
– Моя мать была почти такой масти, – сообщил он, выходя из-за стола. Граф раскрыл объятия и двинулся к Морицу с явным намерением его поцеловать.
Юноше захотелось закричать и выбежать прочь. Но он пережил и чужие руки у себя на плечах, и чмоканье воздуха с обеих сторон от ушей.
Де Флао был растроган.
– Вот ради чего стоило приехать в Варшаву!
Анна сделала страшные глаза, приказывая сыну не показывать ее записку. Но Шарль-Огюст уже отобрал у мальчика бумажку.
– Вы хотели отослать его, – воскликнул он, – чтобы не смущать меня. О, Анна! Вы всегда отличались крайней деликатностью.
«Сумасшедший дом!» – подумала госпожа Вонсович.
Ночью Морица снова посетил сон, перемешавший в одном котле все впечатления. Юноша вышел на площадь Трех крестов, чтобы встретить черта. Было страшно. В следующую минуту он уже сидел в малюсеньком кафе визави с обитателем преисподней. Тот выглядел, как Бенкендорф. В русском мундире. Но говорил по-немецки. Это из детского наставления нянюшки: «Все черти в аду – немцы».
– Так чего ты хочешь? – нетерпеливо осведомился черт. – А то я на развод опаздываю. Государь в сем случае строг.
Морицу захотелось спросить: а что, все солдаты у царя – черти? Ну, генералы точно.
– Не, – сказал черт. – Мне выискивать приходится для Корпуса жандармов. А знаешь, почему? Черти верхом лучше ездят. И все лошади у нас – кошки. Только обратились. Император знает, но молчит.
Тут за стол сел граф де Флао, и у них пошла беседа, смысла которой Мориц не угадывал.
– Да ты масон! – упрекал его черт.
– Сам масон. Тьфу на тебя!
– Оставь мальчика. Я заберу его в свое царство.
Имелась в виду преисподняя.
– Нет, я заберу. Он будет Бонапартом, только маленьким. При большом Бонапарте.
На столе явился пражский череп. Откуда ни возьмись, граф Станислав Потоцкий хватил по скатерти молотком.
– Мама-а! – закричал Мориц и проснулся.
Последнее, что он видел, был черт в русском мундире, который, глядя в серебряный поднос, старался кокетливо зачесать себе на рожки остатки волос и повторявший, адресуясь к Морицу:
– Разве я тебе не подойду? Поедем в отечество.
С тоски юноша смял подушку и застонал. Он почему-то верил рогатому: тот и есть его папаша.
* * *
Однако де Флао не отставал. Набился гулять в ним в парке Мокотува, как если бы юноша был младенцем. Объяснить ему, что гулять со взрослым парнем и поздновато, и бесполезно, у Анны не получилось. Она умолила Морица во всем потакать родителю. Быстрее уедет.
На центральных дорожках юноше все время казалось, что на них пялятся с осуждением. А тут еще «парочка» удалилась на окраины поместья, где низкие французские газоны переливались в лохматый английский парк. Мориц просто спиной чувствовал, что на них смотрят с самыми гаденькими подозрениями.
Он старался не прислушиваться ко всей той ереси, которую нес спутник. Но в какой-то момент Морицу показалось, что имя герцога Рейхштадтского мелькает в речи де Флао слишком часто.
– О чем вы меня просите? – прямо спросил юноша.
Шарль-Огюст расстроился. Он еще ни о чем не просил. А только подводил собеседника к мысли, как Польша будет благоденствовать под скипетром сына Бонапарта, пока его сторонники во Франции и в Бельгии готовят взрыв против Бурбонов.
– А что дальше? – нахмурился Мориц. – Здешний престол – только трамплин, чтобы прыгнуть повыше?
Де Флао не мог сказать мальчику, который, несмотря на все старания сделать его французом, вырос-таки поляком: «Нам самим нужен сын Наполеона». Поэтому он повел более дипломатичную речь:
– Всем бы хотелось заполучить этого юношу. Неужели вы думаете, что Польша в наибольшей степени заслуживает милость небес?
Мориц помолчал, а потом ляпнул:
– Думаю, что Польша заслуживает. Здесь поставим точку.
Он не стал говорить, что на днях видел хорошего государя для своей страны. Жаль, что его уже расхватали. Особенно обидно, что русские. Он был бы просто великолепен, если бы… Но всего этого Мориц сказать не мог: его не поймут, да и сам он себя не понимал.
– Вы служите в десятом гусарском полку, который квартирует в Груеце? – уточнил де Флао. – Не там ли находится знаменитая гауптвахта, откуда узников прямиком доставляют в столицу?
– Точно так. Рядом, – кивнул молодой человек.
– И на нее недавно привезли майора Валериана Лукасинского?[87]
Осведомленность де Флао поражала.
– Туда не пройти. Охрана весьма сурова.
А юноша, надо признать, сразу схватил суть.
– Вообразите, какое воздействие на ваших соотечественников произведет эта фигура, если обратится к ним с речью или с предсказанием, – рассуждал граф, как если бы дело освобождения узника было уже сделано или у него в кармане лежал ключ от каземата.
Лукасинский был арестован еще семь лет назад за то, что не подчинился требованию распустить масонскую ложу. В ней состояло человек двести самых горячих голов, часть которых входила еще и в Патриотическое общество, всем сердцем желая свободы Польши.
Валериан придумал свою систему, отличную и от немецких розенкрейцеров, и от французских иллюминатов, и от шведского строгого послушания. Растерзанная Польша уподоблялась мастеру Хираму из знаменитой орденской легенды, убитому тремя учениками. Те, в свою очередь, олицетворяли Россию, Пруссию и Австрию, принявших участие в разделах. Труп несчастного Хирама был зарыт так, что его не могли найти. Так и Польши не было больше на географической карте. Но над могилой первого из мастеров расцвела ветка белой акации – любимого цветка братства. Что символизирует воскресение родины, которая даст миру новое «слово мастеров». И звучать оно будет не хуже Свободы, Равенства, Братства, объединяя народы.
