Шрифт:
Закладка:
– Говорят, страдания только усилили тягу Лукасинского к пророчествам, – заметил де Флао. – Говорят, друзья-каббалисты открыли ему тайну, как управлять временем. В своем сознании, конечно. Он видит будущее.
Польский Нострадамус! Де Флао, как истый француз, к подобным вещам был настроен скептически. Пусть варвары развлекаются. А он подумает, как это использовать. Будет полезно, если Лукасинский увидит на польском троне герцога Рейхштадтского, поражение России от турок и персов, победу бонапартистов в Париже и Брюсселе…
– Мы сможем посетить его, – твердо сказал граф. – Нет таких затворов, которые не отворяло бы «слово мастеров». Где только нет людей, готовых на него отозваться. Вам любопытно?
Мориц закивал. Ну наконец-то хоть что-то путное от очередного папаши!
– Я могу взять вас с собой, – задумчиво сказал Шарль-Огюст. – Но вы обещаете рассказать у себя в полку все, что услышите. Не скрыть и от матери. Повторить в гостиных, где бываете. А особенно в том кругу достойных публицистов, где читает лекции господин Лелевель.
«Как хорошо он осведомлен!» – удивился Мориц. Всего этого не может знать просто человек, на удачу заехавший из Вены.
Де Флао подавил улыбку. Ему нравилось впечатление, которое он произвел.
– Обещаете?
Мориц закивал. Конечно. Он не станет держать втайне то, что услышит от страдальца Лукасинского. Узилище открывает духовные очи.
* * *
Тем временем спутники дошли до круглого озера, обсаженного плакучими ивами. Его правый берег был выше. На лужайке под деревьями стояли двое. В руках у них виднелись пистолеты. Мориц наметанным глазом кавалериста сразу заметил сабли, воткнутые на десяти шагах друг от друга. Секундантов не было. Одного из дуэлировавших он не знал. Другого буквально на днях видел в крипте под собором Святого Александра.
Князь Адам с кем-то стрелялся. Противники сходились, чтобы по счету одновременно бабахнуть друг в друга.
– Им надо помешать! – воскликнул юноша.
Граф де Флао едва успел поймать его за руку.
– Ни в коем случае. Дело чести требует уединения. Ему нельзя мешать. Заметьте, эти люди неспроста обходятся без секундантов. Им свидетели не нужны. То, что между ними, не может быть оглашено.
– Но как же? Они могут убить друг друга!
Де Флао строго глянул на юношу.
– Вы же офицер. Есть предрассудки, с которыми мы можем расстаться только вместе с честью.
Граф видел то, что укрылось от глаз пялившегося на секундантов юноши. По ту сторону поляны, между деревьями, несколько раз мелькнули и исчезли фигуры. Вероятно, за поединком наблюдали.
Раздался выстрел. Тот, другой, не Чарторыйский, остался цел. А князь Адам пошатнулся, схватившись за предплечье. Второй раз в то же место! Подлец!
Его противник сделал шаг назад. Но к ним уже бежали люди из-за деревьев. Все они были во фраках. Никакой полицейской формы. Но по ужимкам, движениям рук и ног становилось ясно: это переодетые служаки, привыкшие носить мундир и сапоги, а не сюртук и штиблеты.
Полицейские под белые руки подхватили противников и повели прочь. За дальней опушкой стояли две кареты.
«Точно ждали», – отметил де Флао.
– Вот видите, как хорошо, что мы не приблизились, – сказал он Морицу.
– Не уверен, – проронил юноша. – Надо рассказать маме. Что с ними будет?
Граф раздумчиво покачал головой.
– Со вторым не знаю, он мне неизвестен. А князя Чарторыйского схватили не столько за дуэль, сколько по поводу дуэли. Поединки запрещены почти везде. Но правительства смотрят на них сквозь пальцы. Как на неизбежное зло. В России тоже делали так при покойном императоре. Царь Александр был джентльмен. Что до нового, то у него гладиаторская хватка. Он, если позволяет себе сражаться, то только насмерть. В его понимании дворянин не свободный человек, а слуга престола, и не может рисковать головой, защищая свою честь. Гибнуть дозволено только на войне. Какая вообще у слуг честь? Откуда? Поэтому в вашей империи, дитя мое, закон будет действовать во всей силе. Дуэлянтов судят как самоубийц. Не думаю, что князю Адаму в его лета и в память о дружбе с покойным императором грозит крепость. Его отправят самое большее в Пулавы. В имение. Главное, чтобы подальше от Варшавы, пока не пройдет коронация.
Мориц подумал, что, может, и неплохо, если Чарторыйского вышлют. Его пугал этот человек. Но эту мысль заслоняла другая.
– Значит, если я решу с кем-то стреляться…
– Вас повесят, мой друг, – подтвердил его мысли собеседник. – Мы можем только не оскорблять других. Но как избежать оскорбления самим – вот вопрос. Великий князь Константин каждый день на разводах задевает офицеров. Его брат тоже склонен искать крамолу в строю и тут же выливать на провинившихся досаду. Если попадется человек с честью – беда. Для человека чести, конечно. Ведь сами эти господа делают, что хотят.
* * *
Пана Людвига-Михала отпустили почти сразу же. Не составляя протокола. В том же лесу у Мокотува.
Догадался ли он, какую роль сыграл в задержании Чарторыйского и если да, то раскаивался ли? Неведомо. Пац слишком сильно пострадал от этого человека, чтобы ему сочувствовать.
Князя же Адама отвезли на гауптвахту Круликарни. Роскошное место: с выбеленными сводами, с дубовыми дверями, со стенами толщиной в аршин. Где оставили одного.
Сначала явился лекарь перевязать сквозную, весьма легкую рану. Потом подали полдник – чай со сдобами. Князь не притронулся. Он ждал развития событий и намеревался возмущаться в лицо первому же вошедшему. Но про него точно забыли.
Часа через три явился дневальный и раскатал на лавке постель для «гостя». Весьма чистую, но солдатскую, с тюфяком из соломы. С льняным бельем. Издеваются?
– У меня от раны жар.
Снова прибыл доктор. Констатировал, что никакого жара нет.
– Я хочу есть.
– Ужин будет в семь. Не стоило манкировать чаем.
И никаких: «ваша светлость», «как прикажете», «просим покорно».
Ужин состоял из жареной говядины – твердой, как подметка – под белым грибным соусом и вареной перловой крупы. К железной миске подали деревянную ложку. Князь опять не стал. Они не заставят его забыть, кто он!
Всю ночь кишки урчали от голода. Один раз Адам сходил на ведро. Унизительно.
Этот новый государь его просто ненавидит. Даже странно. Они почти не встречались. Тот факт, что сам Адам знал о готовящемся покушении, роли не играло. Разве кому-то известно, что он осведомлен? Гибель царя воспринималась как нечто само собой разумеющееся, обыденное. Даже неизбежное. Можно ли его за это винить?
Утром явился Бенкендорф, и все сразу встало на свои места. Ни император, ни цесаревич Константин – вот, от кого следовало бы ожидать любой каверзы – ничего о случившемся не знают.
Князь, просидевший всю ночь на лавке и не победивший своего отвращения к солдатской постели, хотел было возмущаться. Но шеф жандармов остановил его одной фразой:
– Вы знаете законы.
На попытки сказать о своем происхождении, роде, титуле, положении в сейме, прежней службе – удивленно вскинутые брови. И терпеливое, но отсутствующее выражение лица. Что он пытается доказать, когда пятеро повешены, а сотня, в том числе и из очень знатных
