Но уже через десять дней он записал в дневнике: «Как быстро изменилось положение в городе за последние 10 дней!» И он спрашивал себя: «Мы отгоним врагов от Ленинграда? Побегут они назад, в панике, будут наши войска их преследовать и атаковать? Или… Об альтернативе я не хочу думать…»

По городу разнеслись слухи: Кингисепп отбит… Нарва отбита… И Смоленск, и Старая Русса…

«Если даже хоть один из этих слухов – правда, – записывал Лукницкий, – значит, ситуация улучшилась». К сожалению, ни один из слухов не соответствовал действительности.

Говорили, что немцы применяют химические отравляющие вещества… Но и это было не так. Мощное подкрепление приближается к Ленинграду… Опять неправда.

Город стал похож на крепость. Большие магазины и здания учреждений на Невском, Литейном, заводы на Петроградской стороне, промышленные предприятия за Нарвской заставой – все превратилось в огневые рубежи, укрытые мешками с песком. Лукницкому показалось, что под мешками с песком Гостиный двор, старинный торговый пассаж, стал похож на крохотный Кремль. Все парки в городе были изрыты щелями для укрытия от воздушных налетов.

Крест-накрест пересекали они Летний сад и Марсово поле.

Около 80 ленинградских писателей записались в народное ополчение. Но были и другие. Были такие, кто хотел бежать из Ленинграда, по словам Лукницкого, «как крысы с тонущего корабля». Он с сожалением констатировал, что один такой трус обнаружился в Союзе писателей, за «дезертирство» его исключили.

«Как он сможет глядеть нам в глаза после войны?» – удивлялся Лукницкий.

Его 65-летний отец, профессор Высшего военно-морского училища, вместе с академиком Б.Г. Галеркиным вошел в состав специальной комиссии, которая представляла секретарю горкома Кузнецову научные рекомендации по строительству укреплений и противовоздушной обороне, чтобы, как говорил Бычевский, превратить город во «временную крепость». 22 августа Лукницкий помог отцу уложить в чемоданчик предметы первой необходимости, отныне отцу предстояло жить и работать в военно-морских казармах.

Как раз в это время вернулся в Ленинград Кочетов, побывавший на Лужском фронте и в районе Кингисеппского прорыва. Приехав, Кочетов и его приятель Михалев пошли вечером на Невский проспект в старое кафе «Квиссисана». Бараньи отбивные были очень хороши. Кочетову понравилась еда, но весьма огорчили слова командира из комендатуры о дезертирстве на фронте. Кочетов сам себя убеждал, что таких случаев не было.

Настроение его не улучшилось, когда он встретился со своим редактором. У них возник спор по поводу статьи о красноармейце, которого Кочетов доставлял в полевой госпиталь. Красноармеец был изранен шрапнелью, получил 32 раны, и редактор находил эту историю слишком страшной, ужасающей, она будет способствовать деморализации. Кроме того, он попросил, чтобы Кочетов не производил столько шума, когда топает по коридорам в своих военных сапогах.

В раздражении Кочетов решил уехать из города и вернуться на фронт. Он пошел в редакцию газеты «За оборону Ленинграда». Там его получше встретили, он сфотографировался с сотрудниками, как он выразился, «на всякий случай», пообедал вместе с ними. Какая еда! Такой даже члены правительства не ели. Все это очень ему пришлось по вкусу.

Хорошо бы получить сюда перевод из «Ленинградской правды».

Вероятно, в тот же день, 25 августа, Павел Лукницкий навестил Анну Ахматову, замечательного ленинградского поэта. Он застал ее в той же квартире в Карельском переулке возле Фонтанки, где она прожила столько лет. В квартире был беспорядок, Анна Ахматова лежала в постели больная, но встретила гостя с обычной своей учтивостью. Она была в хорошем настроении, несмотря на болезнь, несмотря на опасность, угрожавшую любимому ее Ленинграду, и сообщила, что ее пригласили выступить по радио.

«Ей присущ патриотизм, – писал в дневнике Лукницкий, – и сознание, что ее чувства разделяют все, придает ей мужества».

Ленинград. Трехмиллионный город, где были свои трусы и патриоты, ловкие мошенники и люди бесконечно преданные, были ошибки военных, распри в партийном руководстве… Час испытания приближался.

У телефона Сталин

Сталин имел обыкновение ежедневно звонить из Московского Кремля Ворошилову и руководителю партийной организации Ленинграда Жданову в Смольный, их штаб на Неве. Звонил в любое время, чаще всего после полуночи. Пусть война, пусть Россия в смертельной опасности, Сталин своим привычкам не изменял, работал в основном по ночам.

Нормальный рабочий день у него начинался после полудня. Он вставал, съедал легкий завтрак, наскоро просматривал самые срочные донесения и телеграммы, затем начинал совещания с Верховным командованием, с членами Политбюро, с генералами, которые должны были вступить или намечались на ответственные посты, с руководителями промышленности, ведавшими производством танков, самолетов и артиллерии, с дипломатами, представлявшими его новых западных союзников.

Много времени он проводил в комнате связи, находившейся рядом с его кремлевским кабинетом. Провода прямого телетайпа связывали его почти со всеми главными городами, а телефон ВЧ – для сообщений первостепенной срочности и высшей секретности – соединял с военными фронтами и командованием.

Видимо, теперь, в конце августа, Сталин пришел в себя после потрясения, которое пережил в начале войны. Он принял на себя командование вооруженными силами, став с 10 июля руководителем так называемой Ставки Верховного командования, через неделю после обращения к народу по радио. В этой речи 3 июля были запинки, паузы, нерешительность, вздохи, различимые для аудитории, перерывы, когда он с шумом пил воду. На многих он произвел впечатление человека, старающегося преодолеть себя, но почти собой не владеющего. 19 июля Сталин занял пост наркома обороны, а 8 августа стал Верховным Главнокомандующим Вооруженными силами СССР, позднее он получил звание генералиссимуса.

Вскоре после 10 июля – точной даты адмирал Кузнецов не помнит – он впервые с начала войны увидел Сталина. В кабинете наркома обороны Тимошенко Сталин стоял у длинного стола, заваленного картами. На картах было отражено положение на фронтах, Кузнецов заметил сразу, что военно-морских карт не было.

Сталин спросил о положении на Балтике, особенно насчет обороны Таллина и островов Эзель и Даго[99].

Он хотел передвинуть с островов тяжелые орудия, но, когда Кузнецов ответил, что это невозможно, Сталин больше к этому вопросу не возвращался.

К концу июля Ставка начала проводить совещания в кабинете Сталина в Кремле тогда, когда ему вздумается, и в том составе, в каком он пожелает. Иначе говоря, в конце июля советское правительство уже работало в обычном своем сталинском духе.

Когда Сталин работал, на плечи его главных сподвижников, в частности Генерального штаба, наваливалось тяжкое бремя. Чтобы охватить долгие часы, на протяжении которых он