Но у него хорошо развито чувство юмора, может быть, потому ему удается не выделяться из массы других военных работников. Он и в самом деле неприметен в своей гимнастерочке, в потертых брючках галифе, в яловичных сапожках. Роста он среднего, и рядом с ним Куйбышев кажется себе несколько громоздким.

— Да я о вашем дерзком побеге очень даже был наслышан, — сказал Валериан Владимирович. — Я тогда в Тутурах отбывал срок. Ну и решил последовать вашему примеру.

— Бежали?

— Да. Через Качуг, с попутным обозом. В марте шестнадцатого.

— Не намного разминулись. — Он поглядел на Куйбышева своими словно бы прозрачными глазами и тихонько запел:

Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает,

Слышны всплески здесь и там...

Валериан Владимирович от неожиданности вскочил с кресла.

— Но откуда вы знаете мою песенку, Михаил Васильевич?!

— Да ее в иркутской ссылке все пели. Потом дознался: говорят, Куйбышев сочинил. Ваша песня раньше вас пришла в ссылку, к нам. Я ведь тоже баловался стихами. Ну чтоб с ума не сойти в камере смертников. А то чужие стихи учил наизусть. И вот, представьте себе, один мой добрый знакомый переслал мне во Владимирский централ томик Лонгфелло. Так я эту «Песнь о Гайавате» до сих пор помню от первой до последней строки:

И пришел во мраке ночи

Ко врагу Кабибонокка.

Он намел сугробы снега,

Завывал в трубе вигвама,

Потрясал его свирепо,

Рвал дверные занавески,

Глингебис не испугался,

Глингебис его не слушал!

В очаге его играло

Пламя яркое, и рыбу

Ел он с песнями и смехом... —

Томик своеобразным шифром служил при переписке.

— Это удивительное дело! — воскликнул Валериан Владимирович. — Один мой добрый знакомый, когда мы шли с ним в ссылку в Туруханский край, беспрестанно читал наизусть «Песнь о Гайавате» и требовал, чтоб я ее выучил: дескать, если судьба разминет, будем переписываться, используя «Гайавату» как шифр. Так что я тоже знаю сию песню от первой до последней строки:

В летний вечер, в полнолунье,

В незапамятное время,

В незапамятные годы

Прямо с месяца упала

К нам прекрасная Нокомис,

Дочь ночных светил, Нокомис...

Они расхохотались.

— Вас познакомил с «Гайаватой» некто Химик, — сказал Фрунзе, — он же Бубнов!

— Вы его знаете?!

— Да мы с ним, можно сказать, вместе начинали в Иваново-Вознесенске, Шуе, Кинешме. Пришлось ему сидеть и в тюрьме, и в крепости. Сам он был из студентов, сын члена городской управы.

— Да, все очень даже непостижимо... — задумчиво проговорил Валериан Владимирович.

Фрунзе помрачнел.

— С ним в последнее время что-то происходит, — сказал он с печалью в голосе. — Заносит его в левую сторону. Категорически против использования старых специалистов в армии. А вы как относитесь к ним?

— У самих специалистов спросите. Ну хотя бы у Толстого, который с Карбышевым укрепляет Самару.

— Оба они чрезвычайно талантливые инженеры, так я полагаю. Я рад, что встретил здесь именно вас.

— На самарский пролетариат можете рассчитывать — для армии сделаем все...

В Самаре они были главными лицами: Куйбышев как председатель горсовета и губкома, Фрунзе — командующий 4‑й армией.

4-я армия должна была оборонять огромный участок фронта, прикрывающий всю Среднюю Волгу. Штаб армии теперь в Самаре.

...На глазах у Куйбышева Фрунзе за короткий срок преобразил войска, привил им качества регулярной армии. Оставалось только изумляться: военного образования он не имел, никогда не приходилось командовать.

Появилось ощущение прочности жизни. Председатель губкома и горсовета Куйбышев всячески старался помочь Фрунзе, считая укрепление армии и своей задачей.

Наблюдая за Фрунзе, Валериан Владимирович постепенно сформулировал для себя истину, о которой давно подозревал и которой сам всегда следовал: свобода воли — это не своеволие, а строжайший учет возможностей, умение, опираясь на этот учет, подчинять себе обстоятельства. Это умеет Фрунзе. Стоило ему появиться в Самаре — и все завертелось вокруг него, вокруг его страстного желания сделать армию сильной, и в эту орбиту включен и председатель губкома, и горсовет, и десятки других советских организаций. Фрунзе всегда предельно спокоен, каждое его распоряжение рождается из необходимости, и даже как-то не приходит в голову, что этот скромный с виду, даже тихий человек и есть то ядро, тот центр, вокруг которого все вращается. Как это все определить? Что он знает такое, чего не знает Куйбышев? Откуда столь уверенное поведение?

Он догадался: Михаил Васильевич хорошо знает и трезво учитывает независимые от людей законы! Да, да, нужно беспрестанно постигать эти независимые от человека законы. Тогда не будет своеволия. Всякое своеволие в конечном итоге ведет к краху. И только знание законов, которые нельзя обойти и объехать, но все же можно поставить себе на службу, делает тебя внутренне свободным. Фрунзе постиг науку выбирать и принимать решения, безошибочно разгадывать предел дозволенного самим временем. Тут сердцевина его личности. Это своеобразный талант, и с ним, наверное, нужно родиться, чтобы потом при удачном стечении обстоятельств развивать его...

Так понимал Михаила Васильевича Фрунзе Куйбышев. Но что происходит с Андреем Бубновым? Он продолжает поддерживать так называемую «военную оппозицию» и вместе с Пятаковым насаждает на Украине партизанщину, игнорирует военных специалистов.

Недавно Валериан Владимирович был в Москве, на съезде партии. Снова увидел Ильича. Ленин был бодр, энергичен, и не верилось, что всего лишь несколько месяцев назад, после покушения на него Каплан, речь шла о его жизни и смерти. В него стреляли отравленными пулями.

На съезде скрытые враги партии пытались стрелять в него отравленными фразами — ультрареволюционными, очень воинственными.

В поведении вождя, как заметил Куйбышев, появилось нечто новое. Если раньше, реагируя на ту или иную реплику, Ильич старался убедить оппонента, развенчать заблуждение силой своей непреклонной логики, то теперь он, по-видимому, хорошо понимал, что те же Сапронов и Осинский, отрицая руководящую роль партии в Советском государстве, и не заблуждаются вовсе, а хотели бы свести эту руководящую роль к нулю, чтоб их ничтожная группка могла обделывать свои политические махинации, направленные на развал государства,