– Ты, что ли, господин Ивар?

– Угу-м, – отозвался тулуп.

– Карпуха Вострец помирает.

Из-под тулупа высунулась встрёпанная светлая макушка.

– Отчего помирает?

– Сердце. Говорит, как огнём печёт. Ногти уж посинели. По всему, не жилец. Я ему настой кошачьей травы…

– Слабовато. Не поможет.

– Знаю. Потому и пришёл.

– Не слушайте его, господин травник, – вылез на крыльцо коренастый мужик, видно муж скандальной Фетиньи, – вам бы соснуть или вот, молочка парного.

– Молочка – это можно, – хрипло согласился парень, повозившись, выбрался из-под тулупа, сошёл с крыльца, распрямился и оказался очень высоким, вровень со здоровенным Якобом. Про таких по деревням говорят: «Журавлины долги ноги не найдут пути-дороги». Тощий, лохматый, с недельной светлой щетиной на впалых щеках. «М-да, – уныло подумал кавалер по особым поручениям, – этот мне петушиного яйца тоже не принесёт. Что я вообще здесь делаю? Еды надо раздобыть и на дорогу выбираться».

Тем временем парень набросил на одно плечо принесённый смирившейся Фетиньей кожух, принял из её рук потёртую торбу, в два глотка выхлебал крынку молока и покорно двинулся за колдуном. На ходу он клевал носом и, видно, не очень хорошо соображал, что происходит и куда это его волокут. Правда, в избе, при виде больного, встряхнулся, живо нащупал на шее злосчастного Карпухи становую жилу, принялся считать, шевеля губами, потом разорвал рубаху, приник ухом к волосатой груди, долго слушал и при этом морщился, как от кислого.

– Во-во, – заметил наблюдавший за ним колдун, – и я про то же.

Но травник в отчаяние впадать не стал, нырнул в торбу, снова шевеля губами, накапал в кружку с водой какой-то гадости. Завоняло так, что Якоб чихнул и боком-боком двинулся к двери, на воздух. На больного, которого заставили всё это проглотить, он смотрел с искренней жалостью. Однако Карпуха перестал хрипеть, задышал свободней, лицо из синюшно-белого стало просто бледным.

– Чего это? – спросил колдун с искренним интересом.

– Convallaria majalis, – пробормотал травник и снова нырнул в торбу.

– Ась? – не понял колдун. Зато кавалер насторожился. Университетская латынь, коей он в юности нахватался от приятелей-студентов, звучала в этой избе среди леса более чем дико.

– Ландыш, или, по-местному, воронец, цветы собирать по весне, настаивать на спирту в течение двух недель, – привычной скороговоркой забормотал травник, деловито расставляя на краю засаленного стола флаконы, скляницы и коробочки. К резкому запаху ландышей добавился запах мяты.

– Ага. А теперь чего?

– Теперь горшок неси или крынку. Я питьё смешаю. Мята, горицвет, кузьмичева трава, наперстянка. Будешь держать на холоде и давать ему трижды в день по ложке. Ни дня не пропускай. Да, и вставать ему не позволяй. Неделю пусть лежит, не меньше.

– Где?

– Здесь. Выставишь его сейчас – убьёшь. Так что лечи. Когда микстура кончится, ещё сделаешь. Запас трав имеешь?

– Есть кое-чего. На повети.

– Это хорошо. Как настаивать, сколько чего класть, я тебе напишу. Грамотный?

– Нет.

– Зря. Ну, найдёшь где-нибудь грамотного. К нашим на заставу сходи. Скажешь – от меня, они тебе прочитают.

– Так не помрёт он?

– Пока не помрёт. Тяжёлую работу ему теперь нельзя. Пусть баклуши бьёт или лапти плетёт. Через месяц я сам заскочу, проведаю. Вот. – Посреди стола очутился флакон жёлтого стекла с надёжно притёртой пробкой. – Дашь, если хуже станет.

Письменные принадлежности у травника оказались в полном порядке. Всё в вышитом шёлком футлярчике, очиненные перья и чернильница в отдельных чехольчиках, полоски толстой серой бумаги нарезаны аккуратно, одна к одной. Чувствовалась во всём этом заботливая женская рука. Писал он хоть коряво, по обычаю всех лекарей, но бойко. Да ещё латынь. Хм. И скляницы у него больно красивые для такого медвежьего угла. Это вот точно лидское стекло. Непонятно. В воображении кавалера жареный петух крякнул и, захлопав крыльями, снёс-таки золотое яичко.

– Что возьмёшь за работу? – угрюмо спросил колдун, косясь на больного, который между делом тихо уснул. – Небось Карпуха с тобой век не рассчитается.

– Между собой сочтётесь. Ты его травник будешь, тебе и награда.

– Само собой. А тебе-то что следует?

– А мне… а-а-а… мне бы поспать тут у тебя, – зевнул травник, – и поесть. А-а-х… нет. Поесть потом. Поспать сначала. Сколько я тут у вас торчу?

– Да вроде пятый день, – поскрёб в бороде колдун.

– А кажется, пятый год. Бабы, дуры, нет чтоб всех больных детей в одно место собрать… Мечусь как угорелый. – С этими словами он плюхнулся на расстеленный хозяином на лавке тюфяк, принялся развязывать шнуровку на высоких башмаках, да не закончил, повалился лицом в пёструю, не очень чистую подушку. Башмаки снимали с него колдун с Якобом. Сняли, уложили парня, как дитя малое, укрыли лоскутным одеялом. Дышал он тоже как ребёнок, легко, без хрипа и носового свиста.

– Во как умаялся, – вздохнул колдун. – У Нютки младенчик да девчонка старшая, у Задорихи пятеро по лавкам сидят, у Мотовилихи шестеро. Все-ех бы глотница взяла. Я с поветрием бороться не умею. А потом сказали бы, что это я сглазил.

– Так он хороший травник? – небрежно спросил кавалер, мигнул Якобу, чтоб не жалел, выставил на стол последний столичный запас, плоскую флягу в кожаной оплётке.

– Хм. Ну, гляди, – пристукнул ладонью по столу колдун. – Я про клюквенный сок тоже знаю. От глотницы первое средство. Однако меня бабы и слушать не станут, а по его приказу щас свежую клюкву по всем домам давят как миленькие. Все болота ободрали. И про настой корней камнеломки знаю. Только у меня два-три золотника насушено, а он мешок с собой притащил, чтоб на всех хватило. А ещё у него свои средства есть. Порошки секретные. Заговорённые. Не только детей, всех взрослых выпить заставил. И ведь помогло. Пять дней прошло, и никто больше не захворал.

Под столичную сливовицу с капустой, солёными огурцами и пареной репой, а потом и под местную сивуху разгорячившийся колдун хоть всю ночь был готов рассказывать о подвигах спящего травника. Поведал о бельме, сведённом с глаза от рождения кривой девицы; о свалившемся с воза огольце, который ни сесть, ни встать не мог, а теперь носится как наскипидаренный; о дочке здешнего князя, которой сказали, что она непременно в родах помрёт, однако не померла, Ивар-травник и мать спас, и ребёнка выходил.

– Мёртвых подымает, – повествовал колдун из Хлябей, – безногие встают, немые говорят.

Кавалер слушал, кивал, поглядывал на торчащую из-под лоскутного одеяла не шибко чистую пятку. Вот он, папоротников цвет, обильно политый живой водицей. Скорее всего, врёт пьяный колдун. А не врёт, так знатно привирает. Ну, так что с того. Травник? Травник. Из Пригорья? Из Пригорья. Стало быть, конец пустым блужданиям по лесам.

Спать легли на полатях. Лавки все оказались заняты. Хозяин и Якоб храпели дружно и громко. Травник дрых без задних ног,