кавалер, – но зато у нас есть ты. И ты, как я вижу, достаточно твёрдо стоишь на ногах, чтобы приступить к своим обязанностям.

– Нет. Дамскими мигренями и министерскими геморроями заниматься не стану. А на твоей совести сорок детей из Заозёрской Хляби.

– Со своей совестью я как-нибудь договорюсь. А тебе хочу предложить кое-что посложнее глотницы и геморроя. Господин главный медикус, например, не справился.

– Кх-м, – кашлянул оскорблённый в лучших чувствах медикус, – полагаю, что если я счёл случай безнадёжным, то… кх-м. Нет никаких оснований предполагать, что этот юноша будет иного мнения.

– Ладно, – внезапно согласился пленный травник. – Я посмотрю. Только если идти недалеко. Голова кружится. На воздух бы.

– Потом погуляешь, – пообещал кавалер, – делу время – потехе час.

У самого кавалера голова тоже кружилась и гудела, хотя он, наученный горьким опытом, соблюдал осторожность, прямого взгляда непокорного пленника старательно избегал. В сглаз и прочую чушь он прежде не верил, но после двух недель в компании проклятого травника готов был поверить даже в живую воду и ласточкины слёзы.

Взяв себя в руки и подавив странное, но сильное желание выйти на улицу и пройти в Висячью башню пустым и холодным дворцовым парком, кавалер повёл парочку лекарей в дальнее, полузаброшенное крыло дворца. Замыкала шествие четвёрка караульных, которые, видно наслушавшись всякого от вернувшихся из поездки на север приятелей, старались не только не касаться пленника, но и взглядом с ним не встречаться.

Эту часть дворца слегка почистили, выгребли обломки старой мебели и куски упавшей лепнины. Но стен никто не отделывал, стёкол не вставлял и дверей не навешивал. Дойдя до основания Висячьей башни, кавалер сделал знак караульным остаться, а сам двинулся вниз по темноватой лестнице. Покои, в которые она вела, строго говоря, нельзя было назвать подземными. Стена башни была искусно встроена в обрывистый южный склон дворцового холма. Тут даже имелись окна, правда сейчас надёжно закрытые ставнями. Лишь одна створка была отодвинута, и тусклый свет падал на сухопарую жилистую особу, которая, сидя у камина, свирепо тыкала иглой в какое-то шитьё. При виде кавалера она неторопливо поднялась и слегка обозначила вежливый книксен. Кавалер корректно склонил голову. По рангу сиделка стояла куда ниже, чем приближённый к особе его величества кавалер, но Клара была незаменима и прекрасно сознавала своё особое положение.

– Как дела? – заранее морщась, спросил медикус.

– Как обычно, – прошептала сиделка, – говорите тише.

– Да-да. Я помню.

– Вас слишком много.

– Я останусь здесь, – заметил кавалер, – охотно побеседую с вами, дорогуша.

Снова видеть то, что находится в соседней комнате за плотно задёрнутой занавеской, ему не хотелось.

– Мы будем осторожны. Как всегда, – мягко сказал медикус и тихо сдвинул занавеску, впуская в открывшуюся за ней камеру немного света. Посреди камеры на полу громоздилась куча грязного тряпья, очень похожая на полумёртвого паука. Две тонкие угловатые лапки качались в воздухе, медленно шевелились, перебирая непонятные предметы. В полумраке можно было различить фарфоровый черепок, блестящую дверную ручку, истёртый парчовый лоскут, согнутую серебряную ложечку. Попривыкнув к темноте и всмотревшись пристальнее, можно было убедиться, что у странного существа имеется голова. Неровно обрезанные тёмные волосы торчали во все стороны, свисали вперёд, полностью скрывая лицо.

Смердело в комнате отвратительно. Как видно, солому, покрывавшую пол, давно не меняли. Кавалер достал платок и приложил к носу. Пленный травник тоже изменился в лице. Правда, как быстро выяснилось, по другой причине.

– Детей, значит, в темнице держите, – с глубоким отвращением процедил он. – Приказ его величества? Государственная необходимость? Высокие политические соображения?

– Тише! – зашипел медикус.

– Он не узник, – прогнусавил кавалер, стараясь дышать ртом. – Помнится, ты похвалялся, что дамские мигрени – это слишком просто.

– Это безнадёжно, – мягко заметил медикус, – и теперь, я полагаю, мы можем уйти.

Но пленник прищурился, неловко отлепился от плеча медикуса, на которое опирался, шагнул в вонючую темноту.

– Не понимаю. Мальчик. Восемь лет, но выглядит моложе. Истощён. Ослаблен. Похоже, его недавно били. Но в остальном ребёнок здоров.

– Телесно здоров, – тяжко вздохнул медикус, – возможно, было бы лучше, если бы он страдал телесным недугом. Что пользы лечить и питать тело, если разум блуждает неизвестно где.

– О… – только и сказал пленник.

Кавалер был чрезвычайно доволен. Сбить спесь с наглеца всё-таки удалось.

– Ну как, берёшься? Это тебе не грыжи мужикам вправлять.

Пленник хмурился, крутил в пальцах длинную прядь волос.

– Но… тут вот какое дело… я никогда не пытался исцелять разум. Грыжи – оно как-то проще, понятнее.

– Не огорчайтесь, юноша, – покровительственно заметил медикус, – о способах исцеления разума я готов побеседовать с вами на досуге. Но это не тот случай. Все, что возможно, уже испробовано.

– И давно это с ним?

– Видимо, с рождения. С годами становится только хуже. Прежде он хотя бы узнавал близких. Теперь же просто никого не замечает. Свет его беспокоит, поэтому здесь темно. Резкие звуки, внезапный шум, даже сильный запах – всё может вызвать судороги или приступ буйства. Накормить его – тяжкий труд. Вымыть… М-да. Однажды я пытался.

– Угу, – сказал травник и бестрепетно двинулся вперёд.

«Всё-таки мы его здорово отделали, – подумал кавалер, – перестарались».

Долговязого парня шатало при каждом шаге. Потихоньку, по стеночке, он подобрался поближе к существу на полу и тихо уселся напротив. Прислонился к стене, обнял колени, закрыл глаза.

– Эй, ты чего? – шёпотом крикнул кавалер. – Заснул?

– Заткнись, – огрызнулся травник, – мешаешь.

– Что он делает? – снова не удержался кавалер после пяти минут молчания.

Медикус пожал плечами.

– Видимо, то, что вы желали. Работает. У каждого из нас, знаете ли, своя метода.

Ещё через пять минут кавалеру надоело любоваться на двух невменяемых, неподвижно сидевших друг против друга, и он вернулся к камину, предпочтя общество сиделки, которая продолжала равнодушно ковырять иглой в суровом полотне.

Краски текли, струились, меняли оттенки, взмётывались яркими всполохами, дробились, кружились, смешивались в пёстром вихре. Вихрь ли несёт его, он ли владеет вихрем? Краски были в нём, и он был одно с ними. Главное, не двигаться, не разрушать цветных стен, не позволять никому проникнуть внутрь.

Цвета потускнели, дрогнули. Он замер, предчувствуя ужас разрушения, но ничего не случилось. Краски по-прежнему плыли в сиянии, радостные, как никогда. Краски пели. Громко, чистыми голосами. Он не знал, что краски умеют петь. Сверкающий вихрь покорился песне и стал чем-то, таким прекрасным, что захватило дух и глазам стало мокро. Что это? Что это такое?

– Это рассвет, – сказал тот, кто, невидимый, стоял рядом, – мы с тобой сотворили рассвет.

– Рассвет.

Губы шевельнулись, повторяя незнакомые звуки. И тут он понял, что больше не один. Стена разрушена. Спасения нет. Тогда он сделал единственное, что мог сделать, чтобы защитить свой мир.

Кавалер по особым поручениям подскочил так, что стукнулся темечком о каминную полку. И откуда в таком чахлом мальчишке помещается столько крику? Недаром, ох, недаром, его поместили в Висячью башню, самую удалённую от королевских