Могучий корсиканец стал для Фуше единственным господином, в котором он так нуждался и без которого не стал бы тем, кем стал, – правой рукой Первого консула, которого, несмотря на его смехотворный рост (тсс-с!), уже начинали называть Великаном. И Бонапарт, как считал сам Фуше, таковым и являлся. Находиться поблизости от Гулливера, считаясь его правой рукой, означало быть частью огромного целого – сильного, мощного и непобедимого.

Да, Жозеф Фуше изменился. И даже не потому, что стал всемогущ. Будучи под крылом Бонапарта, он мог назначать и снимать, возвышать и растаптывать, приближать и отталкивать. Наконец-то Фуше мог влиять. На самом высоком – государственном – уровне. А это и есть реальная власть. Этот человек был слишком умен, чтобы не понимать: чем выше находишься, тем в большей мере оказываешься на виду. А вот это уже пугало. Паук не привык быть на всеобщем обозрении – смотрины приводят в восторг только недоумков.

Как оказалось, в головокружительной карьере Фуше имелся один изъян. Оседлавший власть подвергался ежедневной опасности рано или поздно не угодить Хозяину. Хотелось верить, что, достигнув вершины, можно будет передохнуть. Но реальность оказалась сложнее: там, наверху, где дуют нещадные политические ветры, все только начинается. Власть требует стойкости и железных нервов. Став приближенным Бонапарта, Фуше угодил в серьезную западню, устроенную им же самим.

Недосягаемый прежде, он стал уязвим. В тихом и темном углу за спинами депутатов, якобинцев и прочих дантонов и робеспьеров ему было тепло и уютно. Главное же, плетя паутину, Паук диктовал свои условия, наслаждаясь независимостью и собственным влиянием на окружающих. Но, оказавшись в управленческой упряжке, Фуше вдруг осознал всю свою легковесность. Каприз или прихоть корсиканца могли в один миг уничтожить то, что Паук создавал долгими месяцами кропотливого труда: его могущественную паутину. Отныне самым неприятным звуком для Жозефа Фуше станет звук раскалываемого ореха под чьим-то каблуком – этот противный треск будет напоминать ему себя, гибнущего под корсиканским сапогом.

Иногда от этого министр полиции просыпался ночью. Он стал боязлив, дерган и раздражителен. У Фуше Паука появились черты Фуше Муравья: последний больше работал, чем отдыхал. На отдых не было времени; тягловый труд стал почти самоцелью. Неутомимый трудяга, Бонапарт любил видеть рядом с собой исключительно «муравьев», предпочитая, правда, последним неутомимых «пчел» – тех, кто не просто трудился, но делал это с видимым результатом. Результат – вот что должно было стать главным в повседневной рутине Паука. Нет результата – нет одобрения и похвалы; без результата тебя не видят в упор, ты не нужен. А значит, освободи-ка место другому, более трудолюбивому.

И он вновь просыпался, глядя расширенными зрачками куда-то в темный угол, где, как знал, тихо и скрупулезно плетется смертельная паутина…

* * *

Недруги не заставили себя долго ждать.

Первый серьезный удар министр полиции получит в декабре 1800 года. Двадцать четвертого числа Хозяин был приглашен в Оперу на ораторию Гайдна «Сотворение мира». По дороге туда на улочке Сен-Никез (rue Saint-Nicaise) его экипаж лишь по счастливой случайности не взлетел на воздух. Хотя карету все-таки подбросило от мощного взрыва, прогремевшего позади. Взрыв был такой мощности, что два десятка прохожих, искромсанных раскаленными осколками, остались лежать на мостовой[95].

«Первый консул и его свита в первую минуту полагали, что произведен был выстрел картечью, – писал Роже Пеэр. – Они остановились и, узнав в чем дело, поехали далее… Посреди необычайного волнения, охватившего залу, он один сохранял спокойный, бесстрастный вид. В зале говорили, будто для того, чтобы убить его, взорвали целый квартал города. Действительно, сорок шесть домов были настолько повреждены, что стали нежилыми. 8 человек было убитых и 16 раненых, из которых многие умерли от ран, но человек, в которого метили, не получил и царапины».

Позже будут говорить, что Бонапарта спас пьяный кучер, без устали хлеставший резвых лошадей. Возможно, тот действительно был пьян, однако пассажиров кареты довез до Оперы в целости и сохранности. Правда, Жозефина, сидевшая рядом с мужем, перенесла нервный срыв.

Из воспоминаний камердинера Наполеона Констана Вери:

«…Хотя госпожа Бонапарт физически совсем не пострадала, но она испытала сильнейший испуг. Гортензия была легко ранена в лицо осколком оконного стекла, а госпожа Каролина Мюрат, бывшая на последних месяцах беременности, так напугана, что пришлось ее везти обратно в Тюильри…»

Бонапарт был взбешен! Дослушав гайдновскую ораторию (от пережитого он просто ничего не слышал!), Первый консул вернулся во дворец Тюильри и приказал вызвать к нему Фуше. Министр полиции, узнавший о покушении одним из первых, предстал перед Хозяином слегка растерянным.

– Слушаю Вас, монсеньор, – склонил голову Фуше.

– Нет, это я вас слушаю, Фуше! – гневно бросил Первый консул. – На меня совершено покушение, а министр полиции еще и ждет каких-то объяснений! В чем дело, Фуше? Я вас спрашиваю, в чем дело?!

– Нет никакого сомнения, что это происки роялистов…

– Бросьте, Фуше! Хватит! Какие роялисты, если вы сами докладывали, что их в столице не осталось?! Мне кажется, подобное могли устроить ваши старые дружки – якобинцы. Как думаете?

– Вряд ли, – замялся министр. – От этих – лишь одно название. А вот роялисты, щедро финансируемые нашими «английскими друзьями», вполне могли бы. Где деньги – там и преступление….

– Вот-вот. Где те преступники, Фуше? Я вам мало плачу? Или вы настолько увлеклись собственным обогащением, что дела государственные отошли на второй план?..

– Дела Республики, как вы хорошо знаете, для меня всегда выше собственных. Да и оплата достаточна для того, чтобы разыскать и наказать негодяев, – потупил взор Фуше. – Следствие покажет…

– И так ясно – это якобинцы! Послушайте, вы надоели мне, Фуше… Поймите, мне нужна полиция, а не юстиция! Это сделали мятежные твари, которым все равно, кого и за что убивать. Они против любого правительства. Им не важно, сколько при этом погибнет невинных жизней. Я расправлюсь с ними, слышите, Фуше! С вами или без вас. И это послужит хорошим уроком всем остальным. Я уничтожу их!!!

Фуше молчал. Он слишком хорошо изучил Хозяина, чтобы сейчас осмелиться возражать. Когда Бонапарт в ярости, он ничего не слышит – плохо слышит даже себя. И возражать патрону в такие минуты – подвергнуть себя нешуточному риску, оказаться в опале. Поэтому приходилось молчать. Даже тогда, когда Бонапарт, брызгая слюной, уже, казалось, совсем выходил из себя.

– Все якобинцы, – кричал он, – кровавые преступники! Они – безжалостные убийцы! Вспомните сентябрьские дни в Париже! А Нант? А резня заключенных в Версале?! Эти чудовища утопили страну в крови…

Фуше продолжал молчать. Нет,