Поэтому пришлось смириться с отсутствием учебников. Даже в библиотеке Эй-Форийи подобной ереси не водилось. Правда, Эветьен пообещал дать мне пару запрещённых книг из личной библиотеки в своём городском доме.

Когда мы туда переберёмся, да. Дом, конечно, маленький, но на первое время пойдёт и всё лучше, чем постоянно жить во дворце.

Если погода располагала, занимались мы на свежем воздухе, на той самой скамейке под дубом. Если не позволяла, то закрывались в библиотеке, в читательском зале, благо что желающих ознакомиться с собраниями всевозможных сочинений было на редкость мало. По мере расширения познаний в магии я поняла, почему Эветьен снял с меня все подозрения после нашего первого урока, пробного и не особо удачного. Я не раз и не два пыталась отколоть хотя бы кусочек от скамейки посредством собственного дара, как учил Эветьен, но не добилась даже появления трещинки. Это какую же силищу надо приложить, чтобы отфигачить немаленький такой кусок от ступеньки и, тем более, от свода?

Уж точно не мою.

И не с моими нынешними навыками.

Я научилась использовать дар без прямого физического контакта с Эветьеном, материализовывать силу, изображать с её помощью всякую быстро тающую мазню в воздухе, формировать в подобие шара, передвигать предметы, но только маленькие, лёгкие и недалеко. С одной стороны, занятия мне нравились, теперь, когда собственные светящиеся руки не вызывали страха, паники и изумления, появился интерес, кураж, желание понять, что и как работает, что с этим делать и как лучше применять. Это же удивительно – взмахом руки поднять с земли ворох опавших листьев, заставить их кружиться какое-то время в воздухе, подчиняясь движениям твоих пальцев. Из Эветьена вышел не столь уж плохой учитель, пусть не всегда сдержанный и терпеливый, но, увлекаясь, он рассказывал занимательно, повторял не по одному разу, если я не понимала с первого, поправлял, когда я делала что-то не так. С другой, получалось не всё, не всегда и не сразу, до сколько-нибудь адекватного владения даром мне было ещё как до Ки… эм-м, до Сонны вплавь, пару раз Эветьен срывался, повышал голос, и я вслед за ним. От ожесточённого спора нас спасал Тисон. Едва он замечал, что мы перешли на крик, как вмешивался и, как ни странно, ухитрялся нас утихомирить. И этот момент, пожалуй, был удивителен не меньше ожившей сказки о магических способностях.

На занятия мы неизменно ходили втроём: я училась, Эветьен учил, Тисон бдел. Держался рядом, молчаливый, почти невидимый, стоял по другую сторону дуба или сидел на табуретке у стены, смотря по тому, где проходил урок. Поначалу Эветьен делал брату замечания, колючие, прячущие недовольство и непонимание под налётом иронии, но тот и бровью не вёл, ссылался на долг и продолжал сопровождать меня. Точно так же рыцарь водил меня на трапезы и вообще в любое место за пределами спальни. При том мы фактически не разговаривали, здоровались утром при Жизель, её рыцаре и служанках, желали друг другу доброй ночи по вечерам, едва обменивались дюжиной суховатых дежурных фраз в течение дня, особенно если с Эветьеном не возникало требующих вмешательства разногласий.

Оставались взгляды украдкой, когда казалось, что никто не смотрит, говорившие больше слов.

Прикосновения, нечастые, невинные до зубовного скрежета. Порой возникала необходимость подать даме руку при спуске по лестнице – все мы знаем, сколь она опасна для жизни и здоровья, – поддержать или словно невзначай дотронуться до руки. Всё быстро, мимолётно, однако каждый такой простенький физический контакт обжигал огнём, мучил желанием большего. Причём не чего-то вроде разврата на источниках – хотя к нему я тоже иногда мыслями возвращалась, – но обычного объятия, возможности идти рядом, а не на шаг-другой впереди, смотреть свободно. Никогда не понимала этой запретной любви на расстоянии вытянутой руки, поэтичного трагического романтизма юных влюблённых, не смеющих встречаться открыто, взгляды поверх веера, охи-вздохи тайком и прикосновение к запястью любимой через перчатку как вершина дозволенного и демонстрация чистоты чувств, не омрачённых низменными инстинктами. В моём возрасте хочется уже нормального общения и адекватных взрослых отношений, а не первого бала Наташи Ростовой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Поняв, что спорить с братом бесполезно, Эветьен перестал обращать на него внимание, по крайней мере, во время уроков. Если у Эветьена возникали дела, требующего немедленного его участия, и он не мог проводить меня на место расположения, он преспокойно оставлял меня на Тисона. Занимались мы чаще всего в первой половине дня, во второй я или отсиживалась в спальне и читала, или отрабатывала светскую повинность, без особого энтузиазма притворяясь, будто меня и впрямь занимают местные развлечения.

Вайленцы уехали в столицу и Жизель загрустила. Нет, она не показывала свою печаль открыто, даже не упоминала ни о чём подобном и большую часть времени изображала восторг от придворного времяпрепровождения куда лучше меня, но я-то видела, каким застывшим, немного потерянным делался её взгляд порой. Я хотела спросить насчёт Саши, узнать, действительно ли у них всё так, как я думаю, однако никак не могла решиться. Вроде нет нужды лезть человеку в душу и интересоваться личным, близкие дружеские отношения нас не связывали, и я сама не больно-то откровенничала, хотя только ленивый, слепой и глухой не знал, что «эта бесстыдница с островов днями напролёт хороводится с обоими Шевери». В свете новой порции сплетен, грозящих затмить сотворённое Асфоделией на Сонне, Брендетта пыталась держаться от меня подальше, дабы падающая на беспутницу грязь не попала случаем и на неё, марая чистый облик добродетельной благородной фрайнэ. Нарцисса следовала примеру соседки, за эти дни в её глазах поселилась не вполне понятная мне неприязнь, явное осуждение. Со слов Жизель я знала, что если Нарцисса не репетировала и не отрабатывала ту же светскую повинность, то проводила время в молитвах в храме Эй-Форийи. В семье девушка была одной из младших дочерей и готовила себя к служению Четырём, но не к замужеству и мне трудно было предположить, о чём Нарцисса думала.

Об оставшейся в родном краю семье?

О переменившейся жизни?

Или молила богов, чтобы всё поскорее закончилось и она смогла бы вернуться к домой?

Императорская воля освободила меня от репетиций и вообще довольно от многого. Если я не хотела ехать на очередную охоту, или идти на пикник, или участвовать в какой-нибудь дурацкой игре, то никто не настаивал, меня быстро оставляли в покое. Мадалин лишь усмехалась, глядя на моё особое положение, верная её свита шепталась активнее. Уж не знаю, что имел в виду Тисон, когда уверял, что у Элиаса не будет повода нажаловаться на неподобающее поведение младшего коллеги, потому как вряд ли за прошедшие дни в стенах Эй-Форийи осталась хотя бы одна живая душа, не слышавшая о шашнях островитянки с братьями Шевери. Конечно, Мадалин-то всё равно, с кем и в каком количестве я на досуге развлекаться изволю, главное, чтобы не со Стефанио. Подозреваю, ей уже известно о моём новом статусе, оттого и усмешка её стала понимающей, иронично-снисходительной, но Морелл лицо заинтересованное при любом раскладе. Пусть я больше не соперница другим избранным и Нарциссе в частности, однако едва ли Элиас мог допустить столь вопиющее падение облико морале в рядах вверенных ему рыцарей.