Однако при вдумчивом чтении Эннеад возникает множество вопросов к Плотину. Уместно, например, спросить, как может Единое, не обладающее самосознанием, осознавать свою силу. Правда, Плотин обезопасил себя, добавив, что этой силой Единое обладает потому, что она внутренне присуща Единому, которое изливается на реальность (δύναται οὐσίαν). Но тогда, если у Единого есть только квазисамосознание, то как могут сущевствовать вместе эрос и эрос-к-себе (извлекающий красоту из самого себя и в себе) и любить только себя даже в своих действиях? Может быть, это Единое – гигантский Нарцисс, существующий в квазисамосознании, так как он просто-напросто опьянен самим собой? И как может быть совершенным вечное неподвижное блаженство, если оно лишено полноценного самосознания? Разве составляет высшее наслаждение для Единого быть эросом и эросом к себе без подлинного самосознания и находиться в состоянии не невозможного эк-стаза, но эн-стаза от самого себя и к себе и, следовательно, в состоянии некоего сверхчеловеческого и более чем божественного восторга (μανία)? И будет ли эта μανία соотноситься с бытием личности, или с небытием личности, или, самое большее, с бытием Единого как квазиличности?

Чуть позже мы вернемся к этим вопросам, хотя бы потому, что ответы, которые можно получить относительно Единого у Плотина, нашли отражение в его же концепции человека. Мы также поразмыслим о punctum dolens[291], которую представляет собой принятие платонизма и его наследия в процессе христианского intellectus fidei[292]. После обзора взгляда на эрос у Платона интересно рассмотреть позицию Плотина, поскольку он тоже занимался темой «женщина и любовь», в частности проблематикой эротической и агапической любви, а также личности. Полезно проанализировать в христианском культурном контексте значение этих терминов, важнейших в платоновской традиции и связанное с ними наследие Плотина. В этой же связи после Плотина мы обратимся к Оригену – первому мыслителю, который заговорил о христианском Боге как об агапэ и вместе с тем эросе и заговорил, как мы увидим, именно в духе платонизма, пересаженного на христианскую почву. Исторические последствия этого предприятия оказались весьма внушительны, но, на наш взгляд, они не вполне соответствуют новозаветному откровению.

Плотин развертывает свою мысль в удивительной, утонченной, элитарной манере – не только спекулятивной, но также этической и мистической. Он утверждает, что человек способен подняться до Единого, очистив себя и возвысившись над познанием внешних реальностей и даже над самопознанием и достигнув высшей точки экстаза. Сам Плотин горячо стремился к этому божественному Единому и любил его всей своей душой. Как рассказывает его ученик Порфирий, он даже, «следуя по пути, указанному Платоном в Пире, созерцал этого бога (ἐκεῖνος ὀ θεός), не имеющего ни формы, ни сущности ‹…›. Конечная цель этого созерцания заключалась для него в предельной близости к богу, который выше всех вещей ‹…›. Он достигал этого состояния четыре раза с помощью неописуемых действий (достигал реально)»[293].

Плотину удалось привлечь к своему проекту обновленной человеческой жизни также и женщин (у него были жена и дочь) – так что, в отличие от Платона, женщинам он уделял много времени. В этом отношении Плотин был открыт, имея тут преимущество перед Платоном. Он не давал моральных рекомендаций типа платоновских насчет гомосексуальной практики. В то же время он не переставал осуждать бренность земной любви, подобной любви к призракам, так как, по его убеждению, испытывающие такую любовь люди не любят того, что действительно достойно этого чувства: нашего блага, к которому в глубине души мы стремимся. Короче говоря, Плотин полагает, что любовь к смертному и преходящему не может быть возвышенным порождением нашего эроса.

Он воспринял от Платона, что человеческий эрос не должен замыкаться на земной красоте, но должен устремляться выше. Но, в отличие от Платона, Плотин был убежден, что эрос должен быть направлен не на идею высшего прекрасно-хорошего, а на Единое, в которое человек стремится погрузиться как в любовный «мистический союз». В этом «мистическом союзе» ничто не отказывается вне человеческого «я», поскольку «я», возвысившись над «непереносимым» соединением с телом, становится частью Единого и в то же время всем Единым. В «мистическом союзе» душа со своим «я» превращается в объект эроса Единого и тем самым Единое любит самое себя и одновременно душу, возвысившуюся над самой собой. Таким образом душа, воспарившая к Единому, становится этим Единым.

При всем восхищении, которого достойны рассуждения Плотина, нужно отметить, что он никогда не говорит о Едином с позиций собственной личности. Значит, он говорит в безличных выражениях? Если угодно, и это уже отмечалось, Плотин дает понять, что Единое носит квазиличностный характер, так как оно пребывает «вне личности».

Но можно спросить: бытие «вне личности» сохраняет в Едином какие-то черты личности и если сохраняет, то в чем? Разумеется, для Плотина человеческое «я», поднимаясь силой эроса к Единому, не смешивается с ним в духе пантеизма. Но именно возвышаясь до Единого, «я» не может не потерпеть в конце концов крушения своей личности. Если Единое действительно «вне личности», то как может человек, двигаясь к нему, рано или поздно не исчерпать всего себя до конца, не растворить свою личность в ничто? Как уже отмечалось деперсонализацию человеческой души можно считать главной неплатонической чертой мышления Плотина. Но так же верно и то, что, согласно его построениям, чем больше душа и «я» человека приближаются к вершине «эротического» восхождения, тем ближе оказываются они к исчезновению собственной индивидуальности.

Уже у Платона человек должен жить так, чтобы утратить себя самого, даже не поднимаясь к Единому согласно учению Плотина, а достигая мира идей. Уже у Платона существует не личность, а индивидуальность человека – до тех пор, пока он пребывает на земле и, следовательно, в состоянии несовершенства (см. раздел 11.2). Погружение в экстаз происходит в эросе и в индивидуальном бессмертии, но к нему не нужно стремиться – его нужно преодолеть. По сравнению с Платоном у Плотина человеческая индивидуальность имеет еще меньшую ценность. Но, как говорит сам Плотин, ввиду того, что в «бегстве от одиночества в одиночество», в экстазе «мистического союза» достигается Единое, у того, что осталось от человека, нет больше

разума (λόγος) и мышления (νόησις) и тем не менее полностью остается он сам (ὄλος αυτὸς), если допустимо такое выражение. Захваченный или восхищенный, он молча входит в одиночество (ἐν ἐρήμο) и в то состояние, которое не знает тревог, и более не отдаляется от бытия Единого, но действует внутри его, оставаясь абсолютно замкнутым, тождественным своей неподвижности[294].

Плотин воспринял