домой выписываются. Да, так говорят. Вот только я и дом в этой фразе не можем оказаться вместе. К сожалению. – Он взял апельсин и сжал его. – Нет у меня дома. А когда был, то там меня никто не хотел видеть, – сказал он, отрешенно глядя в окно. – Это было так давно, что иногда мне кажется, я был тогда какой-то старой версией себя.

А потом стал рассказывать… О деревне под Влоцлавеком, где он родился. О Торуньском университете, где против воли отца изучал философию. О работе трубочистом, позволявшей ему содержать себя и сестру. О том, как бедствовал после колледжа, потому что в службу чистки дымоходов принимали только тех, кому по закону можно было платить меньше, то есть студентов. О работе в школе, где он преподавал на полставки, которых ему едва хватало на обеды в столовой и на оплату небольшой съемной комнаты в многоэтажке. О том, как он начал подрабатывать у сестры, которая открыла массажный салон, и о кандидатской, которую писал в нерабочее время. О том, как однажды в театре им. Вильяма Хожицы в Торуни во время антракта познакомился с Эмилией и без памяти влюбился в нее. А потом уехал за ней в Берлин и с тех пор реально лишился дома.

Его многоумная философия не помогла ему в жизни. Совсем наоборот: чем больше он читал Шопенгауэра, тем более с ним не соглашался: «Не могут же люди быть настолько плохими, как о них пишут в книгах. Особенно те, кого ты так сильно любишь». Он упустил момент и не очнулся вовремя, чтобы убедиться в правоте Шопенгауэра.

Много месяцев он был взрослым ребенком с железнодорожной станции «Зоологический сад». Однажды сел на поезд Берлин – Москва. Кондуктор вызвал полицию, которая в Познани вывела его силой на перрон. У него не было никаких документов, он притворился, что не понимает по-польски, и его оставили там. В другой раз на улице было ужасно холодно, и он сел в трамвай, чтобы согреться. На кольце перед супермаркетом его выбросил вагоновожатый. Там Искра и остался.

Приходилось спать в подъездах, иногда с другом под одним плащом. Пан доктор не сильно возражал, когда люди называли его жульем и лахудрой, потому что со временем превратился в бомжа, становившегося все более и более смиренным.

Перед тем, как покинуть палату, Якуб оставил ему на одеяле газеты, а на тумбочке – «Имя розы».

– Вы наверняка уже читали это и знаете, но, возможно, пока еще не наизусть. У вас как раз сейчас есть время вернуться к чтению, – сказал он, улыбаясь.

– А газетки, я вижу, вы покупаете левацкие, да? Я так и думал, что нас и это тоже роднит. Хотя лично я за прессу не плачу – беру ее на помойке. И детектив вы мне подсунули, – сказал он, взяв книгу с тумбочки. – Я их как правило, не читаю. Разве что Ларссона, а из наших – Краевского и с недавних пор Милошевского. Во всех остальных случаях практически сразу могу сказать, кто убил. Эко – другое дело. Втянулся в него. Я не подозревал, что философию можно представить как триллер. В первый раз мне пришлось не спать ночью из-за детективного романа. Вроде как должно было быть о бедности Христа, а на самом деле получилось о Шерлоке Холмсе четырнадцатого века в монашеской рясе. Но философия тоже была, и самую нежную струну во мне задела. Когда в Берлине… – он сделал паузу и посмотрел на обложку. – Когда в Берлине еще не началась эта драма, хотя, возможно, она уже продолжалась, только я еще ничего не подозревал, забрал Эмилию и детей и однажды поехал в монастырь цистерцианцев в Эбербахе. Там, где снимали этот фильм. Чудесное место. Книгу Эко я тоже тогда взял с собой… – тихо добавил он, положив «Имя розы» на тумбочку.

Трамвай тащился со скоростью, позволявшей и что-то увидеть и о чем-то подумать. Якуб смотрел в окно и думал, что хотел бы теперь к Наде. Он хотел рассказать ей все. Он выслушал потрясающую историю Искры и хотел ею поделиться. Только с ней. Конечно, ему сейчас очень не хватает прикосновений, поцелуев и нежности, но больше всего – разговоров, без слов сейчас труднее всего. К тому же, все, что с ним происходило в последнее время, приобретало реальный смысл только тогда, когда он рассказывал об этом ей.

Он пожалел, что оставил Искре «все эти левацкие газетенки». К тому же, у него разрядился телефон. Он чувствовал, как бессмысленно тратит свое время, когда в минуты незапланированного бездействия в какой-нибудь очереди, в такси или, как сейчас, в трамвае, он ничего не мог почитать.

Мама сначала долго его обнимала. Потом, сидя на кухне за столом, напротив него, умиленно смотрела, как он ел ее рассольник. А он рассказывал ей о Мазурах, о разговорах с отцом во время поездки, о своей келье в монастыре, о непогоде на озере, о грузовике, «за рулем которого сидит девчонка». Когда он спросил, зачем она летит в Нью-Йорк, мать ответила, что «в сущности, это несколько таблиц в «Экселе», смысл которых я могу объяснить лучше других». Потом говорили о планах на отпуск. Упомянула, что в сентябре летит на Джерси, «на свадьбу Магды».

– Помнишь Магду? Дочку тети Ани? – спросила она.

Конечно, он помнил. Иногда, когда тетя Аня с дочкой их навещали, он и Магда ужасно скучали, слушая разговоры матерей на кухне или в гостиной, и он приглашал ее в свою комнату поиграть в шахматы. Магда всегда выигрывала. Практически не разговаривали. Иногда она кратко отвечала на его вопросы. Помнит, что ужасно стыдился проигрыша девчонке и переживал его как драму. Тогда он установил на компьютер «шахматную школу» и стал тренироваться. Не помогло. Магда продолжала побеждать. Ей тогда было лет десять, может, одиннадцать. Потом он потерял ее из виду. Она училась в другом районе. Позже услышал от матери, что Магда выигрывает математические олимпиады. Одну за другой. Знал, что она поступила на математический факультет в его университете. Но они так никогда там и не пересеклись.

– Да, конечно, помню Магду. Гениальная шахматистка. У отца тоже выигрывала. – Он засмеялся. – Джерси, вау! Красивый островок. Свадьба? Почему именно там? – полюбопытствовал он.

– Чтобы будущей жене Магды, канадке, не пришлось подавать тонны документов, и…

– Жене?! – прервал.

– Ну да. Магда – лесбиянка.

– Я не знал. Главное, чтобы в свой медовый месяц они не забрели в наш польский Темноград.

Потом говорили о Наде. Мама очень удивилась, когда он не смог ответить, как проходит ее путешествие.