Но в это Рождество Доминик не мог сосредоточиться на чтении из-за таинственного письма, полученного накануне, и необходимости противиться желанию проглотить еще одну таблетку валиума. Он боялся уснуть и отправиться на очередную прогулку во сне, но вчера не принимал валиума, а вечером обошелся без флуразепама. Его переполняла решимость отказаться от лекарств, хотя от нестерпимого желания принимать их он так и не избавился.

Что говорить — желание стало настолько велико, что он, не доверяя себе, выкинул лекарства в унитаз и спустил воду. День шел, тревога нарастала, приближалась к тому уровню, который был до начала медикаментозного лечения.

В семь часов рождественского вечера Доминик появился в просторном модерновом доме Паркера на склоне холма и принял предложенный хозяином стакан домашнего гоголь-моголя с корицей. Обычно окладистая и взлохмаченная борода дюжего художника в честь праздника была аккуратно подровнена, а грива волос — подстрижена и расчесана. Паркер оделся консервативнее обычного, не став наряжаться в своей кричащей манере, но жизнь, как и всегда, била в нем ключом.

— Вот это Рождество! Сегодня в этом доме царили мир и любовь, скажу я тебе! Мой дорогой братец отпустил всего сорок или пятьдесят отвратительных и завистливых замечаний касательно моих успехов, в два раза меньше, чем он позволяет себе по менее счастливым поводам. Моя единоутробная сестра Клара назвала свою невестку Дорин «сукой» всего один раз, но и это можно считать оправданным, ведь Дорин начала первой, назвав Клару «безмозглой идиоткой, несущей всякий вздор». Воистину сегодня день дружбы и любви. Ни одного боксерского удара, даже не поверишь. А муж Клары, хотя и нажрался в стельку как обычно, не блевал и не падал с лестницы, как в прошлые разы. Впрочем, он по меньшей мере дюжину раз пытался подражать Бетт Мидлер[23].

Они направились к креслам перед окном, выходившим на океан, и Доминик на ходу начал говорить:

— Я собираюсь в путешествие, в долгую поездку. Полечу в Портленд, возьму там напрокат машину и проеду тем же маршрутом, что и позапрошлым летом: от Портленда до Рино, через Неваду и половину Юты по восьмидесятой федеральной трассе, а затем до Маунтин-Вью.

Доминик сел, не переставая говорить, но Паркер остался на ногах и замер. Это сообщение взбудоражило его.

— А что случилось? Это не каникулы. Это не поездка для удовольствия. Ты опять ходишь во сне? Наверное. Теперь ты убежден, что это связано с переменами, произошедшими тем летом. Что-то случилось.

— Я не хожу во сне, но уверен, что начну ходить, и, может быть, сегодня же, потому что выкинул лекарства к чертям. Они не помогали. Я врал. Я подсел на них, Паркер. И не беспокоился: мне казалось, подсесть на химию лучше, чем выносить все то, что происходило со мной во время хождений во сне. Но теперь все изменилось. И вот почему. — Он показал Паркеру две записки от неизвестного корреспондента. — Проблема не во мне, дело не только в психологии.

Доминик протянул Паркеру первую записку. О его смятенном состоянии свидетельствовало подрагивание листка бумаги в руке.

Художник с недоумением прочел письмо.

— Оно пришло вчера, — объяснил Доминик. — Я получил его по почте. Обратного адреса нет. Еще одно письмо доставили прямо в дом.

Он рассказал о том, как во сне сто раз набрал на своей машинке слово «луна», о том, что просыпался с этим словом на губах. Потом передал Паркеру второе послание.

— Но я первый, кому ты рассказываешь про луну. Как об этом мог узнать кто-то другой и прислать тебе это письмо?

— Кто бы он ни был, — сказал Доминик, — он знает о моем лунатизме, может быть, потому, что я обращался с этим к доктору…

— Хочешь сказать, за тобой наблюдают?

— В какой-то степени, очевидно, да. Если не постоянно, то периодически. Но если наблюдающий знает о моем лунатизме, то, вероятно, о том, что я набрал сто раз слово «луна», или о том, что я просыпаюсь с этим словом на губах, ему вряд ли известно. Если он, конечно, не стоял у моей кровати, но он, конечно, не мог этого сделать. Однако он точно знает, что я реагирую на «луну», что это слово меня пугает. А значит, ему должна быть известна причина того безумия, в которое я погружаюсь.

Паркер наконец сел на край стула.

— Найди его, и ты будешь знать, что происходит.

— Нью-Йорк — большой город, — сказал Доминик. — Там у меня не будет отправной точки. Но когда я получил первое послание — сообщение о том, что причины моего лунатизма лежат в прошлом, — я понял, что ты, вероятно, прав: мой нынешний кризис личности связан с предыдущим. Драматические изменения, которые произошли со мной во время путешествия из Портленда в Маунтин-Вью, связаны с тем, что происходит сегодня. Если я совершу это путешествие еще раз, буду останавливаться в тех же мотелях, есть в тех же придорожных ресторанах, постараюсь воссоздать все в точности… может, что-нибудь произойдет. И встряхнет мою память.

— Но как ты мог забыть нечто настолько важное?

— Может, я ничего и не забывал. Может, у меня забрали мои воспоминания.

Решив рассмотреть эту возможность позднее, Паркер сказал:

— Кем бы ни был этот тип, черт его раздери, зачем он отправляет такие послания? Ну, то есть ты вообразил, что противостоишь ИМ, неизвестным ИМ. А значит, этот тип на их стороне, не на твоей.

— Может, он не одобряет кое-чего, сделанного со мной. Того, о чем я забыл.

— Сделали с тобой? Мы о чем сейчас говорим?

— Не знаю. — Доминик нервно крутил в руках стакан с гоголь-моголем. — Но отправитель письма явно извещает, что моя проблема — не психологическая, за ней стоит нечто большее. Вдруг он хочет помочь мне докопаться до истины?

— Тогда почему бы просто не позвонить тебе и не сказать, что происходит?

— Единственное, что мне приходит в голову: он боится. Вероятно, он участник бог знает какого заговора, входит в группу, которая не хочет, чтобы правда открылась. Если он обратится ко мне напрямую, другие узнают, и ему не поздоровится.

Паркер несколько раз провел пятерней по волосам, растрепав их, — так, словно это помогало ему думать.

— Получается, тебя преследует какое-то жутко засекреченное, всезнающее тайное общество — иллюминаты, розенкрейцеры, ЦРУ и братья-масоны в одном флаконе! Ты и в самом деле считаешь, что тебе промыли мозги?

— Можешь называть это так. Если я и забыл некий травматический эпизод, то не без посторонней помощи. Что бы я ни видел, что бы ни пережил, это событие было невероятно калечащим и травматичным и до сих пор терзает мое подсознание, пытается достучаться до меня с помощью моего лунатизма и посланий, которые я храню в компьютере. Событие настолько важное, что даже промывка мозгов не смогла полностью стереть его из памяти, настолько важное, что один из заговорщиков, рискуя головой, отправляет мне эти намеки.