— Ты прекрасно себя чувствуешь, да? — спросил Стефан.

— Да. Хотя и не понимаю почему.

— Ты больше не испытываешь душевного беспокойства.

— Не испытываю.

— Хотя и не нашел пути к Господу.

— Да, не нашел, — согласился Брендан. — Может быть, это связано со сном, который я видел прошлой ночью.

— Опять черные перчатки?

— Нет, черные перчатки пока не появлялись, — ответил Брендан. — Этой ночью мне снилось, будто я иду по какому-то месту, залитому чистым золотым светом, таким ярким, что я не вижу ничего вокруг, но глазам при этом не больно. — В голосе викария послышалась особенная нотка, может быть, благоговейный трепет. — Я шел и шел, не зная, где я, куда иду, но с таким чувством, будто приближаюсь к чему-то необыкновенно важному и невыносимо красивому. И не просто приближаюсь… оно призывает меня к себе. Не голосом, который бы слышал, а чем-то таким, что вибрирует внутри меня. Сердце колотится, мне немного боязно. Но это не дурной страх, отец, — то, что я чувствую в этом ярком месте, нельзя назвать дурным. И вот я иду сквозь свет к чему-то великолепному, которое не могу увидеть, но знаю: оно здесь.

Отец Вайкезик, влекомый, словно магнитом, тихим голосом Брендана, подошел к нему и сел на край кровати.

— Но это определенно духовный сон, зов Господа настиг тебя во сне. Он призывает тебя вернуться к вере, к твоему служению.

Брендан отрицательно покачал головой:

— Нет, в этом сне не было ничего религиозного, никакого ощущения божественного присутствия. Меня наполнял трепет иного рода, не та радость, которую я знал во Христе. Я просыпался ночью четыре раза, и каждый раз на моих руках были кольца. А когда я засыпал, то каждый раз видел один и тот же сон. Происходит что-то странное и важное, отец, и я — часть этого. Чем бы это ни было, оно не имеет отношения к тому, к чему меня готовили мое образование, мой жизненный опыт или прежние верования.

Отец Вайкезик подумал, что, может быть, зов, который слышал во сне Брендан, исходил от Сатаны, а не от Господа. Может быть, дьявол, прознавший о том, что душа священника в опасности, спрятал свое презренное обличье за обманчивым золотистым светом, чтобы сбить викария с пути истинного?

Все еще исполненный твердой решимости вернуть Брендана в лоно церкви, но пока не имеющий в запасе победной стратегии, Стефан Вайкезик объявил перемирие.

— Ну… и что теперь? — спросил он. — Пока ты не готов надеть священническое одеяние и исполнять свой долг. Хочешь, я позвоню Ли Келлогу, иллинойскому архиепископу, и попрошу его дать согласие на твое психиатрическое обследование?

Брендан улыбнулся:

— Нет. Это больше не привлекает меня. Я больше не верю, что это принесет какую-то пользу. Я бы хотел — если вы не возражаете, отец, — вернуться в мою комнату в настоятельском доме и переждать, посмотреть, что будет дальше. Конечно, я остаюсь отрекшимся от церкви священником, а потому не могу принимать исповедь и служить мессу. Но я мог бы готовить, помогать вам в ведении дел.

Отец Вайкезик вздохнул с облегчением. Он опасался, что Брендан выразит желание вернуться к мирской жизни.

— Конечно, я буду рад. Дел для тебя хватит, можешь не беспокоиться. Но скажи мне, Брендан… ты и в самом деле считаешь, что сможешь найти путь назад, в лоно церкви?

Викарий кивнул:

— Я больше не чувствую отчуждения от Бога. Просто во мне Его нет. Может, со временем я приду к церкви, как вы твердо считаете. Но я не знаю.

Все еще раздраженный и разочарованный отказом Брендана видеть чудесное Присутствие Бога в излечении Эмми и Уинтона, отец Вайкезик тем не менее порадовался тому, что викарий останется рядом и у него будет возможность по-прежнему направлять Брендана к спасению.

Они вместе спустились вниз и обнялись у входа так, что посторонний человек, не знающий об их отношениях, решил бы, что видит отца и сына.

Брендан, проводив отца Вайкезика до самой последней ступеньки крыльца, где обжигающий ветер выл истошным воем, больше подходящим для Хеллоуина, чем для Рождества, сказал:

— Не знаю почему, не знаю как, отец Стефан, но чувствую, что мы в шаге от удивительного приключения.

— Приход к вере или возвращение к ней — всегда удивительное приключение, Брендан, — сказал отец Вайкезик и, нанеся напоследок этот сокрушительный удар, как и подобает настоящему борцу за души, оставил викария.

Рино, Невада

Постанывая и хватая ртом воздух, отважно борясь с наркотическим воздействием лунной мании, Зеб Ломак пробрался по мусору, разбегающимся тараканам, устилавшими кухонный пол наподобие ковра, схватил дробовик, лежавший на столе, сунул ствол себе в рот — и тут понял, что его руки слишком коротки, до спускового крючка ему не дотянуться. Желание взглянуть на колдовские луны на стенах было необычайно сильным, ему казалось, будто кто-то тянет его за волосы назад. А когда он закрыл глаза, чтобы защититься, возникло ощущение, что какой-то невидимый враг настойчиво раздвигает его веки. В ужасе от мысли о том, что его, как и отца, посадят в психушку, он нашел в себе силы воспротивиться гипнотическому зову луны. Не открывая глаз, он рухнул на стул, сбросил одну туфлю, содрал носок, обеими руками взял дробовик, поднял разутую ногу, нащупал пальцем холодный спусковой крючок. Воображаемый лунный свет на его коже и воображаемые лунные приливы его крови (пусть воображаемые, но от этого не менее мощные) потребовали внимания Зеба с такой неожиданной силой, что он открыл глаза, увидел множество лун на стенах и выкрикнул: «Нет!» — прямо в ствол дробовика. Колдовской лунный зов влек его назад, в транс, он уже нажимал пальцем ноги на спусковой крючок, но вот надувшийся шар памяти наконец лопнул в голове, и он вспомнил все, что было отобрано у него: позапрошлое лето, Доминик, Джинджер, Фей, Эрни, молодой священник, другие, восьмидесятая федеральная трасса, мотель «Транквилити», господи, мотель и, о господи, луна!

Вероятно, Зебедия Ломак не мог остановить движения своей босой ноги, а может быть, внезапно открывшееся воспоминание было таким ужасным, что подтолкнуло его к самоубийству. Как бы то ни было, громкий выстрел взорвал его затылок, и ужас для него (но только для него) закончился.

Бостон, Массачусетс

Весь день Рождества Джинджер Вайс читала «Сумерки в Вавилоне», и в семь часов вечера, когда пришло время спускаться к обеду с семейством Ханнаби, ей ужасно не хотелось прерываться и откладывать книгу. Она стала добровольной пленницей захватывающей истории, но в еще большей мере — пленницей фотографии автора. Требовательный взгляд Доминика Корвейсиса, его загадочная, привлекательная внешность продолжали вызывать у нее беспокойство, граничащее со страхом, и она не могла отделаться от странного ощущения, что знает этого человека.

Обед с хозяевами, их детьми и внуками мог бы оказаться приятным, если бы ее внимание не приковывал таинственным образом Доминик Корвейсис. В десять часов она смогла наконец вежливо удалиться, никого не обидев. Все в последний раз обменялись пожеланиями счастья и здоровья, и Джинджер отправилась в свою комнату.