Пока остальные пытались понять, что происходит, Санна напала еще на троих. Тоже мужчин. Теперь не имело значения, кто и когда к ней спускался. Пусть нож заберет их пыхтящие лица и наделает из них бабочек. Маленьких кровавых бабочек, которые уже никогда не сложатся в довольный оскал.

Ева глупо заулыбалась, наблюдая невероятное, но прогнозируемое явление.

Часть женщин, пусть и меньшая, тоже выставила счета по старым обидам. К ним присоединились экотаоны, и потасовка из крохотной переросла в жестокую. Мужчины толком и не оборонялись. Лишь с широко раскрытыми от страха глазами принимали удары да орали, когда тот или иной инструмент жалил их.

– Это мощь Саргула? – услышала Ева за спиной благоговейный шепот. Обернулась.

Марьятта. Она не кинулась в драку вместе с остальными экотаонами, хотя ее глаза и светились от ярости и слез.

Ева задумалась над вопросом.

Да, можно жить среди безумцев, но таковым никто не рождается. И даже ребенок, воспитанный зверьми, рано или поздно задастся вопросом, почему животные так поступают и можно ли иначе.

Сатанизм сам по себе напоминал монолитную плиту, которую невозможно разломать об колено. Но только не в том случае, когда люди оторваны от мира, изолированы. Сатанизм, как бы цинично это ни звучало, предлагает свободу. Здесь же, на Сиренах Амая, существовало патриархальное общество, чуть ли не первобытное.

А история, как и религия, не знала случаев, когда люди, уставшие терпеть, не пытались бы найти спичку, чтобы спалить все, что их окружает.

Можно подчиняться богам и творить кровавые бесчинства над чужаками или над собой, но роль покорного животного никогда не будет принята человеческой натурой, какого бы пола она ни была.

– Да, – наконец ответила Ева. – Да, это мощь Саргула.

Ее переполнял восторг космического масштаба.

Остров откусил от нее кусочек, но остальное она ни за что не отдаст.

3

Родись Дохлый Твитти на материке, он бы непременно услышал такие слова, как «инвалид» и «гидроцефалия»[14]. А услышь их – не понял бы и половины из тех пространных объяснений, что обычно сопровождают подобные слова.

Дело было в его огромной, заполненной водой голове. Зато волосы на ней росли на загляденье. Здоровые и ярко-рыжие, они совсем не походили на волосы других членов общины. Дохлый Твитти невероятно гордился этой копной растительности на голове.

Был ли он несчастлив? Возможно, где-то в глубине души. Где-то очень и очень глубоко. Никто не заставлял его ползти в поле и там ковырять камни, или по-пластунски носить воду, или яйцеголовым ужом извиваться у печи. Ничего такого, нет. Дохлый Твитти изготавливал факелы и потому без лишних помех мог оставаться собой – хилым подростком, походившим в глазах стороннего наблюдателя на пришельца с большой головой, пересадившего себе в череп мозги всего экипажа.

Дохлого Твитти кормили, поили, обстирывали. А перед самым началом зимы, когда ему стукнуло пятнадцать, его опутали веревками с мягкими подкладками и опустили в Яму Ягнения, чтобы он там сладко провел время.

Его поджидала Йоханна. Эта смуглокожая карлица с обрюзгшим крошечным телом попыталась возбудить его. Но Дохлый Твитти мог думать только о своих волшебных волосах, воде в голове и факелах. То времечко так и не стало для него сладким.

Сейчас Дохлый Твитти с приоткрытым ртом наблюдал за происходящим у Иатриума. Он относился к тем немногим членам общины, которые по состоянию здоровья проживали в одном и том же доме. Женском, если точнее. Как раз напротив Иатриума, если быть еще точнее.

Порой из этого жуткого сарая доносились крики. И визги. И вопли. Звучали и проклятия. А потом некоторые женщины становились мужчинами. Тихими и угрюмыми, как туманный рассвет осенью. Такое бывало нечасто, но все же случалось.

Дохлый Твитти тоже хотел быть похожим на остальных, но ему нечего было отрезать. Разве что голову.

Его вялый разум как-то сделал удивительное открытие. Оказывается, не всем женщинам нравилось посещать Иатриум. Более того, не нравилось это и тем, кто там вообще от силы бывал пару раз, да и то лишь для того, чтобы родить или выдернуть зуб.

Мелькали руки, шлепало что-то влажное и багровое, кричали животные в людях, а Твитти улыбался. Про таких, как он, обычно говорят «выкипит весь чайник, пока вода закипит», но он тоже кое-что понимал, да-да.

Не сводя глаз с потасовки, Дохлый Твитти дотянулся до зажженного факела, который оставляли специально для него. Так он мог и с наступлением темноты трудиться на благо общины. Собственно, этим он и занимался, когда не спал или гладил волосы: запихивал смолистую сосновую стружку в расщепленные у вершины палки, изготавливая таким образом примитивные факелы.

– Больше никакого бульк-бульк, – выдавил Твитти со счастливой улыбкой. – Не надо терпеть, если не нравится.

Факел не голова, и он смог удержать его. Пламя проплыло мимо лица и легло на волосы. Эти здоровые, чудесные ярко-рыжие волосы.

Никто не заметил тонкого визга, когда огонь охватил громадную голову Твитти, а та вспыхнула сильнее любого факела. Загорелась раскиданная по одежде и земле смолистая стружка. В постели из огня смеялся и визжал подросток, походивший на яйцеголового пришельца.

Так в общине начался пожар, до которого никому ровным счетом не было дела.

63. Револьвер и камень

1

Скамьи храма были хаотично сдвинуты, на металлическом полу с решетками виднелись капли крови – следы короткой, но жаркой перестрелки. Прячась за спинками и посматривая в сторону дверей, Симо приблизился к распятию. Увидел, что на кресте висит пародия на Сына Божьего – лакированный деревянный труп, в животе которого застряла пуля. Поделка была выполнена чертовски хорошо, говоря о том, что мастер не понаслышке знал о ненависти.

– Иисус бы этого не одобрил, – пробормотал Симо.

Трофейные сапоги жали, но он не замечал их тесноты. Как и не замечал вони от штанов и того факта, что они были подозрительно мокрыми. На том каменном выступе, на который следователю удалось забраться, случилось нечто странное. Конечно, все происходящее сейчас находилось на полюсе, противоположном норме, однако та странность открывала возможности. И не менее странные, надо отметить.

Осси Ильвес, отец Симо, попивая пиво и почесывая щетину на подбородке, выросшую за три дня лесозаготовок, любил говаривать так: «Сынок, в мире полно дыр. А любая дыра – это возможность. Спустить ли в нее деньги, заткнуть ли своим сучком –