Все разрешилось 25 февраля. Публично разорвав кондиции, ограничивающие ее власть, на российский трон тяжко уселась племянница Петра I принцесса Курляндская — рослая тридцатисемилетняя женщина с несколько мужеподобным смуглым лицом, характером шумливой рыночной бабы, неожиданно ставшей владелицей больших торговых рядов, — новая русская императрица Анна Иоанновна. Ее противница, женщина умная и много пережившая, невеста Ивана Долгорукова — Наталья Шереметева, так описывала императрицу Анну: «Престрашного была взору; отвратное лицо имела; так была велика, что между кавалеров идет всех головою выше, и чрезвычайно толста».

В тот вечер 25 февраля вспыхнули над Москвой и задвигались, зашагали по небу от края до края огненные столбы с красноватым отсветом — невиданное в этих местах северное сияние. Еще не успели затухнуть в небе огненные столбы, как пополз по Москве тяжкий шепот:

— Не к добру знамение… Плохой знак. Умоется Россия кровью…

В Петербурге того знамения не было. А официальные сообщения поступали, как положено, — деловые, убедительные и недостоверные. В простывшем городе на Неве царило безвременье.

Трудно уяснить, как восприняло семейство Растрелли известие о воцарении Анны Иоанновны. Архива семейного не существует, да и вряд ли кто-нибудь вел дневниковые записи. До сего дня не найдены и возможные корреспонденты семьи Растрелли. Видимо, отъехавшие из Европы на службу к царю Петру чувствовали себя отрезанным ломтем от большой итальянской семьи. Хотя бы потому, что именно с 1730 года, с воцарения Анны Иоанновны, начинается новый период в жизни Франческо Бартоломео. Период, когда многообещающий, с неуемной фантазией подмастерье постепенно становится модным придворным мастером.

Ясным морозным днем в дом ворвался запыхавшийся, раскрасневшийся слуга. С трудом переводя дух, стараясь рассказать вразумительно, поведал, что прибыл из Москвы курьер с описанием церемонии торжественного въезда новой русской государыни Анны Иоанновны в Кремль…

О злопамятности герцогини Курляндской Франческо Бартоломео, возможно, был наслышан. Приняв известие, он, наверное, с горечью подумал, что рухнули надежды на почет, славу, деньги. Новая императрица, вероятно, никогда не простит ему связь с Долгоруковым, не желавшим пустить ее на престол. Плохи, очень плохи его дела. Хуже некуда…

Представив себе ход мыслей молодого Растрелли, допустим еще одну маленькую вольность и вообразим возможный разговор отца с сыном:

— Глупец! Ты плохо разбираешься в людях, и в первую очередь в женщинах. Фортуна, тысяча чертей, начинает улыбаться нам, а ты не хочешь это видеть… Нищая курляндская герцогиня изголодалась по роскоши. Теперь ей нужны будут дворцы, кареты, платья, украшения… Ей мало будет всей России. Она проглотит ее очень быстро… А кто сможет построить ей дворцы, разбить парки, отлить красивые фигуры? Немцы? Они сделают скучно, без полета. Мы, и только мы. В этой гиперборейской земле нам нет сейчас равных. А мы напомним ей о себе… У нас есть все для этого…

Растрелли-старший сорвался с кресла и, гулко стуча каблуками, поспешил на второй этаж. Вскоре, тяжко отдуваясь, вернулся, неся в руках запыленный восковой бюст пожилой женщины.

— Вот наш пропуск к новой императрице. Наше дорогое подношение. Персона ее матушки, царицы Прасковьи Федоровны… Я сделал… — Он ткнул себя пальцем в грудь. — И мы ей об этом напомним. Тогда фортуна станет наша… — И, довольный, опять уселся в кресло. — Впрочем, императрице напомним не мы, а сосед наш Салтыков, ее дядюшка. Да и у покойного Левенвольде два сына, говорят, в большой милости у Анны… Если замолвят словечко, мы в долгу не останемся. Люди они корыстные… Надо ехать в Москву, к торжествам коронации, — стукнул кулаком по столу.

Ближайшее будущее определилось…

Оставлять в Петербурге дом без присмотра было неможно. И 20 марта 1730 года Растрелли-старший просит Канцелярию от строений принять «во охранение» его вещи, разрешив выехать с домочадцами в Москву для «собственной своей нужды».

Прошение начинает неторопливое странствие от стола к столу. Канцеляристов меньше всего волнует будущее какого-то итальянского графа. Многообещающие «завтра» и «тотчас» приводят в бешенство. И, презрев возможные неприятности, отец и сын решают направиться в Первопрестольную без промедления…

Москва встретила приезжих голубоватыми сугробами под весенним небом. Бесконечными заборами, черными стаями ворон и озабоченным, спешащим неизвестно куда и зачем людом. Город жил ожиданием коронации. В нетерпении пребывала и Анна Иоанновна. Но еще не готова была огромная, потому чуть неуклюжая корона из 2536 алмазов.

Первое впечатление — почти всегда самое верное. Бóльшую часть жизни проведет Растрелли в Петербурге. На годы и на месяцы вынужден будет отъезжать в Курляндию и в Киев и снова возвращаться на берега Невы. Но Москва навсегда останется с ним. Многие годы спустя будет он не единожды перебирать листки с легкими быстрыми набросками ее удивительных памятников, и тогда вновь начнут оживать воспоминания: многоцветный Кремль и золотые пятиглавия его соборов.

С удивлением и интересом разглядывал Франческо Бартоломео непохожие на все ранее виденное кремлевские дворцы — красочное скопление разновеликих строений с крытыми переходами, галереями, узорными крылечками, башенками и затейливыми фигурными кровлями. С детства привыкнув к строгой ордерности западноевропейской архитектуры, он тщетно пытался уловить какую-либо закономерную связь и смену стилей. Но чем дольше вглядывался, тем сильнее крепло восхищение эмоциональностью и богатством фантазии русских зодчих. Их творения поражали своей оригинальной и ни на что не похожей красотой. Это была настоящая, еще непривычная ему Россия.

Существовали и другие дворцы. Заброшенные и промерзшие, стояли они у начала дорог, протянувшихся из Москвы в бескрайние просторы страны. Дворцы загородные, летние или путевые для отдыха во время поездок. Два из них привлекли особое внимание молодого Растрелли.

Один — на Воробьевых горах. Совсем на западный манер протянулся он в единой линии на 160 метров вдоль кромки обрыва. Второй этаж его представлял анфиладу одинаковых квадратных покоев. Каждая дверь стонала собственным голосом. Со стен свешивались оборванные, тронутые тлением цветные ткани и сукна, с потолков — полотнища беленых холстов, Кое-где громоздились ломаные скамьи, стулья, столы. В 80-е годы прошлого столетия дворец построили для веселых пиров и торжественных приемов. На смену им пришла старость, тлен, разрушение. В нищете и безмолвии умирал свидетель допетровской Руси.

Второй — пробуждал полузабытые, туманные воспоминания детства. Растрелли уже когда-то видел такие дворцы. Геометрически правильный двухэтажный объем с подчеркнуто выделенной трехэтажной центральной частью. Большие окна, балюстрада на крыше и свинцовые вазоны на столбиках. Все представительно и очень старомодно. Дворец напоминал верного слугу, доживавшего свой век после смерти хозяев.

Проезжая каждодневно мимо этого дворца с огромным садом вдоль берега Яузы, Растрелли все больше и больше привязывался к нему. Так, наверное, привыкают к старому человеку — много повидавшему и способному рассказать немало любопытного.

Когда-то, когда его,