В «Общем описании…» упомянуто строительство загородной резиденции светлейшего князя Меншикова и его дворца на Васильевском острове. Известно, что семейство Растрелли многие годы пользовалось милостями и расположением Александра Даниловича. Когда в 1727 году могучего временщика, лишив всех чинов и богатств, отправляют в далекую и вечную ссылку на берега студеной Сосьвы, для любимцев опального, казалось бы, должны наступить тяжелые дни. Но случается невероятное.

Заклятый враг Меншиковых князь Иван Долгоруков, фаворит юного императора Петра II, заказывает именно Растрелли проект своего каменного увеселительного дворца. Архитектор с гордостью сообщает об этом в «Общем описании…».

Кто или что помогло молодому зодчему избежать опалы и остаться у дел. Может, сосед Левенвольде, один из близких приближенных отца императора Петра II? А может, талант самого молодого Растрелли?

Дворец построен не был. Планы Долгорукова разрушила неожиданная смерть пятнадцатилетнего императора. Чертежи дворца не найдены, и неизвестно, существовал ли такой проект. Но осталась от того года характеристика Франческо Бартоломео: «В российском государстве искусный архитектор… Инвенции его в украшении великолепны…»

Полет фантазии, фонтан идей — дар природы. То, что называют талантом. Развиться он может только благодаря постоянной напряженной работе. Ее хватало. Свидетельствует сам зодчий «Общим описанием…».

Годы 1716–1717 — создание модели Стрельнинского дворца.

Между 1719 и 1727 годами — наблюдение за строительством Зимнего дворца (на месте нынешнего Эрмитажного театра).

С 1721 до 1727 года — строительство дворца молдавского господаря Кантемира.

До 1722 года, до момента ссылки Шафирова, — работа в его дворце. Строительство дома для князя Хованского, родственника Шафирова.

В 1722–1723 годах — сооружение деревянного летнего дворца царицы Прасковьи Федоровны.

В 1724 году — участие в конкурсе на лучший проект здания Сената и Коллегий.

В 1725 году — создание модели будущего мавзолея Петру I.

До 1727 года — почти ежегодная работа во дворцах Меншикова — петербургском и загородных (плата за покровительство светлейшего).

Между 1728 и 1730 годами — создание проекта каменного дворца с садом для князя Ивана Долгорукова и проекта нового здания Арсенала в Москве.

Размещенные в хронологическом порядке, они помогают разрешить давнишний спор.

Еще в начале 70-х годов нашего столетия исследователи утверждали: молодой Растрелли выезжал из Петербурга в Италию или Францию на учебу. Поначалу писали так, не ведая всех фактов и документов о ранних работах Франческо Растрелли. Затем по традиции. Не мог не уезжать. Обязан был. Иначе как же сумел потом стать столь блистательным зодчим? Но факты, документы и хронология свидетельствуют: не уезжал. Только работал. Не покладая рук, во имя хлеба насущного и для удовлетворения неуемной жажды творчества.

На подмостках рядом с каменщиками, за чтением чужих чертежей, непосредственно у стола в часы рождения своих проектов постигал он знания, навыки, опыт архитектурного мастерства. Молодой Петербург стал его школой. Зодчие и строители города — учителями.

Было еще нечто, очень важное. Атмосфера дома. Воздух интересов и знаний, которым дышишь. Это остается у каждого на всю жизнь.

Особо ощутимой, почти осязаемой увлеченность архитектурой становилась в те вечера, когда при свете потрескивающих свечей шла неторопливая беседа с пришедшими друзьями и соотечественниками. Растрелли-старший немцев не признавал. Кровь у них вялая, скучная, разбавленная пивом. Потому ничего путного в искусстве создать не могут. К французам относился настороженно. Не сумел забыть Париж и великое непотребство Леблона. Встречаться с русскими было трудно. По незнанию языка не получалось легкой, быстрой беседы. Исключением из правила был Михаил Земцов. В нем находил все — талант, ум, приятность и еще знание итальянского языка. Вдобавок ко всему Земцов — ученик Доминико Трезини, друг Никколо Микетти и добрый сосед.

Во дворе бывшего дома Марфы Матвеевны, где разместились Растрелли, стоял небольшой каменный флигель — «палатка… в два покоя, меж ними сени и крыльцо каменное… под теми… погреб с выходом. Все оное строение поперешнику 4 сажени 2 аршина (около 10 метров), в длину на 10 саженей (около 21 метра). Покрыто черепицей».

В этой «палатке» в 1721 году поселился прибывший в Петербург талантливый итальянский зодчий Никколо Микетти, ученик знаменитого Карло Фонтана, певца позднего барокко. Когда, не выдержав тягот петербургской жизни, Микетти бежал в 1723 году в Италию, в «палатку» переехал его друг и помощник архитектор Земцов.

Порой для короткого отдохновения приезжал с Васильевского острова почетный гость — первый архитектор Петербурга Доминико Трезини.

Он был на шесть лет старше Бартоломео Карло и немало повидал на жизненном пути. И очень может быть, приглядываясь к Франческо Бартоломео, прислушиваясь к его почтительно высказанным суждениям, надеялся Трезини обрести в Растрелли-младшем верного ученика — «гезеля» и надежного помощника.

Еще Растрелли-старший особо привечал Гаэтано Киавери, приехавшего в Россию в 1720 году. Киавери задержался в Петербурге только до 1728 года. Кстати, он принимал участие в строении дома царицы Прасковьи на Васильевском острове. Потом уехал в Дрезден к королю Августу, где построил придворную церковь. Позже говорили, что это шедевр барокко. Бартоломео Карло церкви не видел, но с людьми соглашался. Верил в талант друга.

Для любимых гостей в доме специально хранили запас флорентийского. За бокалом отливавшего рубином вина говорили о высоком искусстве. Быструю речь дополняли еще более быстрыми и легкими штрихами свинцового карандаша. Тогда на белых листах бумаги возникали великолепные дворцы, храмы, их детали. Постепенно число осушенных бокалов замедляло речь, вино расплескивалось на стол, на бумагу, и тогда неродившиеся строения начинали истекать розовой кровью. Франческо сидел со всеми. Смотрел, слушал. Эти вечера, пожалуй, были самой лучшей, самой интересной учебой.

IV

К осени 1729 года опустел Петербург. Притихшими стояли обезлюдевшие дворцы. Большая Невская першпектива поросла травой. Двор переехал в Москву.

По первому снегу проскрипел последний большой обоз. Повезли монетные станки из крепости и огромные бочки, набитые архивными бумагами из Коллегий. Перетекал именитый люд в старую Москву.

Напоминала теперь Первопрестольная тесный постоялый двор. Заблаговременно съезжались дворяне и помещики на предстоящую свадьбу отрока Петра II и злобной красавицы Екатерины Долгоруковой. Ехали в надежде на веселье и милости, на любые крохи с богатого пиршественного стола. Очутились на похоронах коронованного юноши, в самой гуще запальчивых споров между партиями и компаниями, кому и как сидеть на удобном российском троне. Чуть не два месяца озабоченно сновали от дома к дому, мчались с одного конца города на другой — услышать, узнать последние новости, последние стечения обстоятельств. Уже не шепотом, а во все горло, обильно прополосканное водкой и настойками, говорили и кричали о захвате власти Долгоруковыми и Голицыными, о кондициях — письменных условиях, ограничивающих императорскую власть, о необходимости вольности дворянской. Москва гудела, готовая взорваться страшным пьяным скандалом с поножовщиной и кровопролитием.

Время в Москве мерили не неделями и днями, как в давно ушедшие тихие годы, а часами и минутами. Каждый проскакавший наметом гонец мог означать новые перемены в