возможностями взаимоотношений с миром, которые фактически составляли бы его собственное подлинное я. Следовательно, такое существование не может быть самостоятельным, но постоянно становится жертвой требований, желаний и ожиданий других. Такие пациенты стараются изо всех сил соответствовать этим чужим ожиданиям, чтобы не потерять защиту и любовь окружающих. [Но они все глубже увязают в обязательствах.] Таким образом ужасное чувство вины меланхолика… проистекает из его экзистенциальной вины.

Интересный научный вопрос здесь заключается в том, почему такого труда стоило прийти к согласию относительно простой динамики депрессии, когда она была так давно и так ясно показана Адлером, а теперь ее еще раз продемонстрировала школа экзистенциальной психиатрии. Одна из причин в том, что эта динамика не так проста, как кажется. Она уходит корнями в глубину человеческого состояния, и мы не смогли определить ее каким-либо прямым и простым способом. С одной стороны, мы сами старательно изгоняли идею страха перед смертью и жизнью; нас не впечатлил ужас живого существа; и поэтому мы не могли понять мучений и метаний страдающих людей, издерганных этими ужасами. Например, несмотря на свою превосходную общую теорию, Адлер несколько сбил нас с толку, говоря об эгоизме подавленного человека, «избалованного ребенка», который отказывается взрослеть и принимать ответственность за свою жизнь, и так далее. Конечно, это в какой-то степени верно, и Адлер полностью осознал, что сама природа сделала человека слабым в сравнении с другими представителями животного мира. Но важен акцент. Адлер должен был обратить больше внимания на чистый ужас самоидентификации, отличия от других, одиночества, потери поддержки и делегированной власти. Он открыл нам «жизненную ложь», которую люди используют, чтобы жить, но мы склонны упускать из виду, насколько для большинства эта ложь необходима в той или иной форме; как у людей просто нет собственных сил, на которые можно положиться. Если вспомнить, как такие гиганты, как Фрейд и Юнг, отступают и падают в обморок при покупке обычных билетов на поезд, возможно, мы сможем лучше почувствовать масштабы задач, стоящих перед несчастным обывателем, который ежедневно пытается достичь некого подобия спокойного героизма, отдавая себя во власть других. Когда эта тактика терпит неудачу, и ему угрожает разоблачение его жизненной лжи, логично, что он поддается собственной версии обморока, увязая в депрессивной абстиненции.

Еще одна сложность динамики депрессии, которую мы упустили из виду, – та, которой научил нас Ранк: стремление к увековечиванию и самоутверждению путем угождения другому, соответствия кодексу поведения, который он представляет45. Люди жаждут бессмертия и получают его там, где могут: в тесном семейном кругу или в единственном объекте любви. Объект переноса – это локус нашей совести, всей нашей космологии добра и зла. Это не та вещь, от которой мы можем просто отказаться, поскольку она воплощает всю нашу систему героизма. Мы увидели, насколько полным и сложным может быть перенос. Как показал Фрейд, мы всю жизнь подчиняемся авторитету других из-за тревоги по поводу разделения. Каждый раз, когда мы пытаемся сделать не то, что они хотели, в нас пробуждается беспокойство, связанное с их возможной потерей. Таким образом, потерять поддержку и одобрение – значит потерять свою собственную жизнь. Кроме того, мы увидели, что объект переноса сам по себе воплощает таинственный ужас существования. Это первичное чудо. В своем конкретном существовании он превосходит простые символические команды, а что может быть более естественным, чем соответствие этому чуду? Вслед за Ранком мы должны добавить: что может быть более естественным, чем продолжать стремиться к бессмертию, следуя моральному кодексу, представленному объектом? Перенос – это положительное использование объекта для вечного самосохранения. Это объясняет долговечность переноса и его силу даже после смерти объекта: «Я бессмертен, если продолжаю доставлять удовольствие объекту, который сейчас может не быть живым, но продолжает отбрасывать тень на то, что он оставил в этом мире, и даже может быть воздействуя своими силами из невидимого духовного мира». Это часть психологии почитания древними людьми своих предков, а также наших современников, которые продолжают жить в соответствии с семейными кодексами чести.

Депрессия, таким образом, подводит итог как страху жизни и смерти, так и жажде самосохранения. Насколько героическим может стать человек? Вполне естественно пытаться быть героическим в безопасном и узком кругу семьи или с любимым человеком, время от времени поддаваться «тихому отступлению», чтобы сохранить эту героическую безопасность. Сколько людей могут дать космосу независимый дар, чтобы обеспечить свое личное бессмертие? Только творческий человек может справиться с этим. Когда обычный человек больше не может убедительно воплощать свой безопасный героизм или не может скрыть свою неспособность быть героем для себя самого, тогда он увяз в депрессии и ужасном чувстве вины. Мне особенно нравится озарение Гэйлина, который понимает, что погружение в полную беспомощность и зависимость от депрессии само по себе является последней и самой естественной защитой, доступной млекопитающему:

Зависимость является основным механизмом выживания человеческого организма… Когда взрослый человек теряет надежду в своей способности справиться с ситуацией и видит себя неспособным бежать или сражаться, он «впадает» в состояние депрессии. Само это «впадение», чем-то схожее с беспомощностью младенчества, становится… призывом к решению проблемы выживания через зависимость. А снятие защиты становится формой оборонительного маневра6.

Босс говорит, что ужасное чувство вины человека в депрессии является экзистенциальными, то есть представляет собой неспособность прожить собственную жизнь, реализовать свой потенциал, изворачиваясь и стараясь быть «хорошим» в глазах другого человека. Этот другой обладает властью над чужим правом на бессмертие, и поэтому примеряет на себя чью-то непрожитую жизнь. Таким образом, отношения – это всегда рабство, которое оставляет осадок вины. Современный психотерапевт, такой как Фредерик Перис, активно боролся с этим, напоминая своим пациентам, что «они в этом мире не затем, чтобы угодить своему партнеру, и он не затем, чтобы угодить им». Это был способ проникнуть в мораль «личной деятельности ради бессмертия». Все это очень хорошо, но вряд ли может исчерпывающе описать и объяснить всю вину, которую чувствует пациент, или, по крайней мере, обвиняет себя. Если судить по самообвинениям в никчемности, пациент испытывает огромное бремя вины. Мы должны понимать это самообвинение не только как отражение вины за непрожитую жизнь, но и как своеобразный язык для осмысления ситуации. Короче говоря, даже если кто-то является крайне виноватым героем, он, по крайней мере, тоже герой, включенный в данную систему. Депрессивный человек использует вину, чтобы удержать свои объекты переноса и сохранить свою ситуацию неизменной. В противном случае он должен был бы проанализировать ее или иметь возможность выйти из нее и превзойти ее. Лучше чувствовать вину, чем ужасное