бремя свободы и ответственности; особенно когда момент выбора приходит слишком поздно, чтобы можно было начать все сначала. Лучше чувствовать вину и наказывать самого себя, когда нет возможности наказать другого, – когда вы даже не осмелитесь обвинить другого, поскольку он представляет собой идеологию бессмертия с которой вы себя отождествляете. Если ваш бог дискредитирован, вы сами умрете; чтобы вы могли жить, зло должно быть в вас, а не в вашем боге. Чувствуя себя виноватым, вы теряете часть своей жизни, но избегаете большего зла смерти7. Депрессивный человек преувеличивает свою вину, потому что она решает его дилемму самым безопасным и простым способом8. Он также, как и отмечал Адлер, заставляет окружающих его людей реагировать на него, жалеть, ценить и заботиться о нем. Он контролирует их и усиливает свою личность острой жалостью и ненавистью к себе9. Все это, таким образом, делает навязчивое чувство вины очень заметной в депрессивном синдроме.

Таким образом, мы можем видеть некоторые сложности динамики депрессии, которые мешают нам понять ее общепринятым и простым способом, хотя в целом это довольно просто, если концептуализировать ее как естественное увязание в негероической человеческой жизни. Одной из вещей, которая затрудняет наше продвижение к пониманию, был также язык Фрейда и его мировоззрение. Фрейдисты говорили, что депрессия в период менопаузы, например, вызвана повторным переживанием более ранней кастрационной тревоги. Можно посмеяться над таким объяснением; казалось, что фрейдисты намеревались вновь свести проблемы взрослой жизни к эдипальному периоду и к своему патриархальному мировоззрению. Вот она, бедная кастрированная женщина, расплачивающаяся за свои природные недостатки. Я сам отреагировал на это десять лет назад с безрассудством, которое было вызвано неопытностью и дерзостью, и предложил альтернативную теорию, при этом впав в совершенно противоположную крайность и сосредоточившись исключительно на провале социальной роли. Я видел, что часто в период менопаузы женщины попадали в психиатрические больницы, потому что их жизнь больше не была полезной. В некоторых случаях, они больше не могли успешно играть роль жены из-за позднего развода; в других это обстоятельство совпадало с утратой ими роли матери, потому что их дети выросли и женились, и теперь они остались одни, ничего не делая. Поскольку эти женщины никогда не осваивали какую-либо другую социальную роль, профессию или навыки помимо своей роли в семье, стоит родным перестать в них нуждаться, как они становятся буквально бесполезными. То, что их депрессия совпала со временем менопаузы, думал я, было отличной иллюстрацией того, что неспособность к выполнению полезной социальной роли сама по себе могла бы объяснить болезнь.

С фрейдистским мировоззрением и языком как с особой научной проблемой мы сталкиваемся почти на каждом шагу. В ней содержится могущественная истина, сформулированная таким образом, чтобы не соответствовать действительности. И мы сами часто зацикливаемся, пытаясь распутать эту двойственность; или же отбрасываем правду, которую считаем недостоверной. Я полагаю, специалисту нужно быть смелым, чтобы вообще что-то делать в нынешнем положении, но это опасно. Периодически появляющиеся насмешники не могут ожидать, что полувековые клинические наблюдения и размышления исчезнут сами собой. Постоянная опасность в науке заключается в том, что любое достижение рискует быть развенчанным, какую бы надежную основу оно под собой ни имело. Это особенно справедливо для нынешних «ролевых теорий» психических заболеваний, которые угрожают отказаться от фрейдистских формулировок, основанных на телесных фактах.

Дело в том, что повторное переживание женщиной в менопаузе страха кастрации является реальным – не в узком смысле, который использовал Фрейд, а скорее в более широком, о котором говорил Ранк, экзистенциалисты и Браун. Как хорошо сказал Босс, «страх кастрации» – это всего лишь вход или отверстие, через которое тревога, присущая всему сущему, может ворваться в наш мир10. Теперь нам будет легко понять, что менопауза просто пробуждает ужас тела, полное его банкротство как жизнеспособного олицетворения принципа causa sui – в точности то же самое вызывает ранний страх кастрации, связанный с эдиповым комплексом. Женщине самым убедительным образом напоминают, что она подобна животному; менопауза – это своего рода «день рождения животного», который конкретно отмечает физическую карьеру дегенерации. Как будто природа навязывает человеку определенную физическую веху, возводит стену и говорит: «Вы не идете дальше в жизнь, вы идете к концу, к абсолютному детерминизму смерти». Поскольку у мужчин нет таких животных дней рождения, таких специфических маркеров физического плана, они не испытывают дискредитацию тела как проекта causa sui второй раз. Одного раза достаточно, и они хоронят проблему символическими силами культурного мировоззрения. Но женщине повезло меньше; она поставлена в положение, когда ей приходится психологически догнать физические факты жизни. Перефразируя афоризм Гёте, смерть не стучит тихонько, чтобы на нее можно было не обратить внимания (как мужчины игнорируют старение), а сносит дверь с петель и встает в проеме в полный рост[108].

Мы снова мы видим, что психоанализ должен быть расширен, чтобы охватить страх смерти, а не страх родительского наказания. «Кастрирующими» являются не родители, а сама природа. Вероятно, чувство вины пациента также выражает новую реальную самооценку, как простого фекального животного, грязного и действительно бесполезного. Но теперь мы также видим, как фрейдистский взгляд и социологический взгляд естественным образом сливаются воедино. Обычно культурный принцип causa sui маскирует повторное переживание кастрационной тревоги; но это является именно провалом социальной роли, своеобразным культурным проектом, усиливающим естественную животную беспомощность. Оба проекта, как телесный, так и культурный, взаимопроникают друг в друга, демонстрируя оглушительную несостоятельность. Неудивительно, что депрессия периода менопаузы является специфическим феноменом тех обществ, в которых стареющие женщины лишены какого-то постоянного полезного места, средства для реализации своего героизма, выходящего за пределы тела и смерти. Неудивительно также, что вместо вечности жизни, которую каждый имеет право принимать как должное под защитой безопасной схемы самосохранения, депрессивный человек вместо этого чувствует себя обреченным на вечную гибель. Мы должны признать, что в конце концов, акцент на социальной роли как на ключе к синдрому является верным, потому что это высший уровень проблематики, который поглощает телесность. Героизм превращает страх смерти в безопасность самосохранения настолько, что люди могут с радостью встретиться со смертью лицом к лицу, а в некоторых идеологиях даже искать ее.

Более того, с практической точки зрения более реалистично сделать акцент на поддерживающей социальной роли, потому что мы не можем реально ожидать, что люди в целом выйдут из своей жизненной замкнутости и смогут достичь уверенности в себе справляться своими силами без какого-либо постоянного инструмента героизма. Существование – просто слишком большая ноша; привязанность к объекту и телесное разложение – вот общая судьба людей. Без какой-либо