Половина удовольствия от путешествия заключается в эстетике потерянности.

Рэй Брэдбери

~ Джессика ~

Я не рассердилась.

Мне было больно и грустно из-за… всего. Но злости не было.

Похороны тети состоялись в пятницу.

Только она не была мне тетей, она была моей биологической матерью. Эта сокрушительная пикантная подробность вскрылась, едва я переступила порог ее дома. Со мной приехал папа, и мои родители – единственные, которых я знаю, – вместе с душеприказчиком тети Луизы завели меня в кабинет на первом этаже и сказали правду.

Оказалось, тетя поставила условие, чтобы при ее жизни я ничего не узнала, а личность моего биологического отца и теперь оставалась тайной. Она не посчитала нужным раскрывать мое происхождение по отцовской линии.

От осознания, что Луиза умерла, так и не признавшись, что она моя мама, меня переполняли самые разные чувства. И потянуло на размышления. И захлестнули безрассудство и гнев. Меня обманывали всю жизнь, пока у меня еще была возможность сделать хоть что-то, кроме как принять огромное наследство от женщины, которая меня не очень-то и любила.

От эмоций я выдала Дуэйну всю правду, а он… промолчал. Промолчал!

Я сказала, что люблю его, но не услышала ответного признания. Я просто дура. Я позволила себе влюбиться слишком быстро и беззаветно. Дуэйн, наверное, решил, что я сумасшедшая. Может, так оно и есть. Может, тетка Луиза страдала слабоумием или же биологический папаша был полоумным, влюбился жестоко и сразу, но свою свободу иwanderlustценил выше серьезных отношений и ответственности.

Может, я такая, потому что мои биологические родители были как круги среди хороших, щедрых, надежных квадратов? Это бы многое объяснило.

Когда в субботу зачитывали завещание, в нем я была названа дочерью Луизы и поэтому единственной наследницей. У меня было два дня, чтобы немного привыкнуть к правде, но я все равно испытала шок, когда душеприказчик произнес:

– Моей дочери, Джессике Джеймс, я завещаю все свое состояние. Все патенты, земельные владения, банковские счета…

После слова «счета» я перестала слушать, пытаясь не упасть в обморок.

Папа уехал в субботу – его ждала работа. Перед отъездом он повторил, что я – их с мамой дочка. Он сказал, что взял меня на руки в день моего рождения, и я стала его девочкой, и этого ничто не изменит. Я плакала. Папа тоже прослезился. Мы обнялись. Он откашлялся, попросил меня позаботиться о маме и оставил ее на мое попечение.

Мама старалась мне помочь разобраться с делами, а я для себя решила: неважно, кто меня родил. Мои родители – это мои родители. Они меня вырастили. Они лечили мои болячки, целовали ушибы и приходили на школьные спектакли. Пусть тетя Луиза оставила мне пустой холодный дом, но она ни разу в жизни не подоткнула мне одеяло. Став матерью, она не смогла стать мамой.

В воскресенье я снова попыталась дозвониться до Дуэйна. Он не брал трубку и не перезванивал. Сердце начало покрываться сеткой мелких трещин.

Во вторник мама решила вернуться домой – приближался День благодарения. Мы сели в одну из моих машин –Jaguar F-typeновой модели – и пустились в четырнадцатичасовую поездку. Я никогда не водила люксовые спорткары; оказалось, это довольно увлекательно. Вернее, было бы довольно увлекательно, если бы на душе не было так фигово.

Я сказала адвокату тети Луизы, что вернусь после Рождества и со всем разберусь. Я решила переждать месяц, потому что совсем не знала, что вообще со всем этим делать.

Мы с мамой выехали рано утром в среду и остановились у дома в Грин-Вэллей в 22:30. По дороге мы говорили очень мало. Я задала ей все полагающиеся вопросы – знает ли она, кто мой биологический отец, почему они с папой мне ничего не сказали, почему Луиза молчала до самой смерти, почему они меня удочерили, – а мама отвечала очень односложно.

Она заверила, что сразу решила меня удочерить, что любит меня как родную дочь и всегда любила. Но каждый следующий вопрос вызывал у нее слезы, будто мир рушился, и я в конце концов закончила допрос.

Сильно устав с дороги, я обнялась с братом и отцом, извинилась, поднялась к себе, приняла душ и собиралась лечь спать. Я надела любимую ночную рубашку – черную шелковую, чуть выше колен, натянула шерстяные носки и залезла под одеяло.

Несмотря на весь этот уют, я не могла перестать думать, но мучили меня не мысли о деньгах, доме и земле. Я ломала голову, отчего, черт побери, тетя Луиза всегда так отчужденно со мной держалась и почему унесла тайну личности моего отца в могилу. Вопросы, конечно, оставались, но я не была готова их выяснять. Не только тетя сейчас занимала мои мысли.

Дело в том, что я не могла перестать думать о Дуэйне.

В дороге – на шоссе 1-20, где-то между Тускалузой и Бирмингемом, – я решила, что отыщу Дуэйна по приезде. Он по мне скучает, он сам так сказал. Он вызвался прилететь в Хьюстон. Перед моим отъездом мы строили планы, как проведем целую ночь и целый день в охотничьем домике. У нас впереди еще тринадцать месяцев.

Я ворочалась в кровати, гадая: может, я неправильно поняла происходящее? Я подробно вспоминала каждую встречу, каждое прикосновение и взгляд – и слова Дуэйна, которые звучали как обещания: