получил никакой информации об этом.

Майор закрывает картонную обложку и прикладывает пальцы к козырьку. Присутствующие кланяются. Майор твердым шагом идет к выходу.

Церковь пустеет.

14

Две неизвестные – дата и час операции «Анна» – становятся общим мучением.

До сих пор они работали, но теперь, когда всё с точностью до миллиметра и до секунды записано на бумаге и ничего не остается, кроме как ждать, нормальное мышление превращается в бессмысленное кружение карусели. Один ты или с другими, сидишь или смотришь перед собой, пытаешься завязать разговор, жуешь ужасно пересохший рассыпающийся хлеб или куришь – в голове бессмысленно кружит бессмысленная мелодия, то плачущая, то шипящая: «Анна… Х… Х… Анна…»

Всё это началось уже тогда, когда офицеры в утренних сумерках возвращались верхом по своим позициям. Капитан сказал, подозрительно глядя в утреннее небо:

– Ну, Веллер, как думаете, не полила бы нас «Анна» дождичком…

Лошади на рысях.

Спустя время Веллер говорит:

– X плюс четыре часа. Кто знает, может, к тому времени мы уже сядем на лошадей и направимся в Париж.

Лошади на рысях.

Райзигер, сгорбившись от боли, уперев подбородок в седло, говорит тихим голосом, больше самому себе или лошади:

– Проклятое Х! – и еще тише, себе под нос: – Хорошо придумано: зафиксировать каждый час своей жизни по часам, но непременно есть час Х, великое неизвестное – день, когда ты отдашь концы.

Рысью. Райзигер уже не может держаться в седле. Денщик скачет следом. Он видит, как лейтенант сползает по шее лошади влево. Ловит его, укладывает на землю. Лошадь останавливается.

– Герр доктор!

Но те уже далеко впереди, не слышат.

Что остается? Взваливает Райзигера обратно на лошадь и едет за ним.

Солнце светит. Обстановка в штабе дружеская. Писари и чертежники за длинным столом в нижней комнате.

Когда Райзигер входит, доктор Винкель уже здесь, он идет ему навстречу:

– Послушайте, герр Райзигер, это чистое безумие. Вы выглядите, как сыр. Если не желаете меня слушать, придется доложить капитану.

Райзигер садится за стол:

– Капитан уже спит. Кстати, герр доктор, у нас есть и другие заботы, кроме вашего санитарного превосходительства.

Входит Веллер.

– Герр Веллер, думаю, мы сейчас запишем окончательные приказы для офицеров, оставим только пропуски, где «дата» и «X» у этой «Анны».

Так и сделано.

В тот же день около пятнадцати сорока пяти ординарец полка довольно невежливо распахнул дверь. Капитан обернулся с недовольным лицом. Но ему не довелось выразить свое негодование. Ординарец, взволнованно улыбаясь, сказал:

– Приказ по полку: Анна, пятнадцатое июля, X равно два ноль-ноль.

Карандаш не слушается в руках. Веллер и Райзигер заносят в приказы: «Анна, пятнадцатое июля, X равно два ноль-ноль».

Едва стемнело, вестовые-офицеры поскакали к позициям своих батарей.

Чуть позже на позицию приехали верхом капитан Бретт, лейтенант Веллер, лейтенант Райзигер и унтер-медик Винкель. В штабе дано указание: немедленно упаковать все вещи и оставить повозку с багажом наготове в течение всей ночи. Вся поклажа в одну повозку.

У офицеров при себе ничего, кроме карт и противогазов.

15

Пятнадцатое июля 1918 года, час тридцать. Происходящее на фронте – какой-то чудовищный военный карнавал. Если даже пойти вслед за капитаном Бреттом и его штабом, присоединиться к ним, едва они спешились и отправили лошадей с денщиками в тыл, если вот теперь тяжело карабкаться с ними всю ночь на высоту впереди, на самый верх, на вершину высоты, в густые заросли ежевики, – даже тогда этого не поймешь, нет, не поймешь.

Наичудовищнейший карнавал войны. Всё кишит людьми. Справа и слева, впереди и позади – больше людей, чем можно сосчитать. Слышен гул, перешептывание тихих голосов, но достаточно громких, чтобы вновь и вновь ударять по ушам, подобно приливам и отливам волн.

Взгляните на этих людей. Это что, солдаты? Ни униформы, ни фуражек, ни касок. Конечно, у них высокие сапоги поверх серых полевых штанов. Но руки и шея голые, грудь обнажена. Это что, солдаты?

Один разгуливает, другой тихонько насвистывает, третий чего-то острит, а тот вон тоже шуточки отпускает.

Выглядит так, словно всё это дети: прыгают туда-сюда, в прятки играют, ловят друг друга, снуют туда-сюда среди декораций этой костюмированной вечеринки.

Надо признаться, декорации на вечеринке хорошие. Распорядитель карнавала изрядно потратился.

Как будто хотел показать, как много у него в карманах.

Перешагните через вершину, отсчитайте шаги, измерьте расстояние: сто, двести, триста шагов. Здесь придется остановиться, тут тщательно возведенное проволочное заграждение – конец танцевального зала. А теперь, просто ради интереса, снова пройдите эти триста шагов назад, между прыгающими детьми. И начните шаг за шагом считать декорации: маленькие беседочки, будочки – и в каждой по одной пушке. Один шаг, два шага – первый ряд с промежутком в один метр, насколько можно увидеть, вправо и влево. А когда станет светлее, они потянутся дальше, еще дальше, чем можно разглядеть.

Еще делаем шаги – один, два, три, четыре, пять, – еще один ряд. Отличненько, славно продумано. Как сказали бы на уроке гимнастики, второй ряд стоит на просвете.

Еще делаем шаги: третий ряд, четвертый, пятый. А если надоест и если спросить у распорядителя карнавала, поверьте, он рассмеется и скажет:

– Это еще ничего, – тут он раскинет руки, гордясь собою, – у нас всего намного, намного, намного больше! – он поднимет большой палец и примется считать. – Извольте, а вот какого размера ваша гостиная?

Поразмыслив, вы ответите, что примерно шесть на восемь метров. Тут он засмеется еще пуще:

– Слушайте, на площади размером с вашу гостиную помещается, скажем, три или четыре орудия – прямо там, где мы оба сейчас находимся. То есть, – тут он делает несколько расстроенное личико, – совсем небольшие орудия. Конечно, у нас есть и побольше, – он продолжает взволнованно, – вы не подумайте, у нас есть и очень большие. Настолько большие, что одно из них не поместится у вас в гостиной, хоть я и, конечно, не хочу сказать о ней ничего уничижительного. Короче говоря, мы тут как целый склад всего.

Ему хочется пошутить, он похлопывает вас по плечу, доверительно, словно местный участковый, и говорит:

– Не вообразить такого орудия калибром от семи с половиной до тридцати восьми сантиметров, которого сегодня утром здесь бы не было, – он вжимает голову в плечи и заключает немного плаксиво, – но в данный момент мы не можем вам ничего из них передать. Нам всё это нужно самим.

Тут он пугается, смотрит на часы и нервно бормочет:

– Прошу меня извинить, уже без десяти два.

И вот его нет.

Копошащиеся люди в одних рубашках уже расползаются по отдельным кабинкам.

Каждое орудие окружено приседающими, шепчущими фигурами. За