проснулось пьяное любопытство. Осмотревшись и удостоверившись, что никто не собирается уходить из гостиной, он осторожно приблизился к лаборатории. Дверь оказалась незапертой. Это показалось Петру странным: он отчетливо помнил, что Глеб Мэлсович оставался, чтобы ее закрыть.

«Наверное, кто-то из археологов забегал в лабораторию между тостами и не захлопнул», – подумал он.

Еще раз оглянувшись, Петр приоткрыл дверь и заглянул внутрь. На верстаке горела настольная лампа, наполнявшая комнату таинственным рассеянным светом. Он осторожно вошел и осмотрелся. Большинство лежавших на верстаке и полках находок казались ему откровенным мусором, интересным только из-за своего возраста и обстоятельств обнаружения. Взгляд зацепился разве что за браунинг с отломанным курком. Впрочем, Петра манило совсем не ржавое оружие и остатки разнообразного скарба. Вальяжно разгуливая по лаборатории, он лишь томил себя приятным ожиданием, оттягивая момент встречи с главным артефактом. Таинственное яйцо влекло его все сильнее. Когда дальше терпеть стало совсем невозможно, Петр открыл герметичную дверь и вошел в хранилище.

Чем ближе был заветный кейс, тем больше он волновался. Повлажневшими руками Петр отщелкнул замки и поднял крышку. Голубая подсветка придала яйцу необычный темно-синий оттенок, как у необработанного лазурита. Петр бережно взял его в руки и провел пальцами по вырезанным буквам. Внезапно он проникся к камню сочувствием, даже жалостью.

«Австрия, значит… далеко же тебя занесло от родного Тироля. А может, он тебе и не родной… Вдруг ты гость из какой-нибудь дальней галактики?»

Петр завороженно рассматривал артефакт, забыв о времени. Когда он наконец опомнился, было без десяти три. Петр с ужасом подумал, что за это время кто-то мог заметить его в лаборатории или, еще хуже, не заметить и захлопнуть дверь. Тогда черт знает сколько ему тут придется просидеть. Быстро положив яйцо на место, он выбежал из хранилища. К счастью, дверь в лабораторию была все еще открыта: по-видимому, за все это время никто так и не заглянул в эту часть станции. Петр осторожно закрыл хранилище, погасил лампу, крадучись вышел в коридор и прикрыл за собой дверь. Вокруг никого не было, только из комнаты отдыха доносились тихие отголоски фильма – судя по звукам, Ипполит мылся в душе в одежде.

Он быстро дошел до своей комнаты и юркнул внутрь. Как только за спиной раздался щелчок замка, его охватила эйфория, какая бывает у детей, удачно стащивших из буфета пару конфет. Идеальное преступление без свидетелей! Чрезвычайно довольный собой, Петр завалился в кровать и тут же заснул.

В ту ночь ему снился странный сон: взволнованное море, и он, абсолютно голый, низко парит над ним, словно чайка, высматривающая рыбу. Вдруг он стал резко падать. Волны все приближались, короткий хлесткий всплеск – и вот он уже окружен темной синевой. На удивление, под водой оказалось теплее, чем снаружи, к тому же совсем не ощущалась качка. Петру не приходилось двигаться, чтобы оставаться на месте, он просто висел в синей толще, как погруженный в формальдегид эмбрион. Ничего не происходило – ни движения, ни звука, ни даже игры света на поверхности. Казалось, серое небо срослось с морем в один слоеный пирог.

Петр успел немного заскучать, когда ему в бок ткнулось что-то скользкое и холодное, похожее на смазанный гелем излучатель УЗИ. Он обернулся и едва не столкнулся с морским животным, отдаленно напоминавшим дельфина, но при этом значительно крупнее, с изогнутым книзу хвостом и длинным носом. Почему-то Петр его не испугался и даже не особенно удивился встрече. Наоборот, он не мог отделаться от ощущения, что этот странный зверь ему знаком. Дельфин смотрел ему прямо в глаза и будто пытался что-то сказать. В мыслях Петра царила шумная путаница, похожая на радиопомехи. Передаваемый сигнал никак не хотел оформляться в слова, но он ощутил общий посыл сообщения: зверь явно был встревожен и хотел его о чем-то предупредить. Петра охватил приступ внезапного беспокойства, он заворочался, застонал и, весь мокрый, проснулся в своей каюте посреди полярной ночи. Когда под завывание ветра за окном он уснул вновь, ему приснился уже другой сон, гораздо менее сюжетный и тревожный.

После Нового года Петр погрузился в работу над текстом. Вернее, активно пытался это сделать. День он проводил в лаборатории или беседах с Тамарой Павловной и Глебом Мэлсовичем, а после ужина до поздней ночи сидел за ноутбуком, стараясь выдавить из себя хоть слово. Он, конечно, и раньше сталкивался со словесной засухой, да и в целом начинать новый текст всегда было непросто, но у него всегда получалось как-то себя пересилить и начать писать. Обычно он печатал любую ерунду, которая приходила в голову. Потом текст целиком шел в корзину, но он помогал набрать темп и настроиться на нужную волну. В этот раз он пытался действовать по схожей схеме, однако сотни слов белиберды набирались и стирались, а ничего путного в голову так и не приходило.

Сказывалась расплывчатость самого задания – написать новую историю загадочного артефакта, да еще и так, чтобы он нес пользу России, – но дело было не только в этом. Яйцо странным образом овладело всеми мыслями Петра, он засыпал и просыпался, размышляя о нем, думал о яйце за обедом и даже во время дружеской болтовни с Аяной. Когда дело доходило до текста, он просто не мог абстрагироваться от артефакта и взглянуть на него со стороны. Любые слова, которые он находил, казались ничтожными по сравнению со значимостью предмета описания. Казалось, что нужно начинать едва ли не с первых дней человечества, но, с другой стороны, что, если этот загадочный камень старше нашей ойкумены? Может ли хотя бы Земля вместить его величие, не говоря уже об отдельной стране?

Чтобы как-то переключиться, Петр старался максимально погрузиться в историю экспедиции и атмосферу архипелага. Когда переменился ветер и стихла метель, он стал ходить с Аяной гулять на суровый каменистый берег. Благо, как оказалось, от станции до моря было рукой подать – метров пятьсот, не более. Петр выезжал с механиком на снегоходах проверить дальнюю радиовышку и даже уговорил Тамару Павловну организовать внеочередной выезд на остров Галля на эмчеэсовском судне на воздушной подушке.

Но ни росший как снежный ком объем информации, ни созерцание суровых арктических пейзажей не помогали. Прошло уже восемь дней с прибытия Петра на острова, а у него до сих пор не было готово ни одного внятного абзаца. Он даже обратился к идеям русского космизма, провозгласив яйцо символом грядущего всеобщего воскрешения, но потом бросил эту идею как совсем уж завиральную.

С каждым днем Петр все