не реву, приду: «Голова — не могу, — говорю, — голова, это, у меня, — говорю, — кто-то ходит, такая боль в голове…» Боль-то несильная, а сильно царапатся голова, так начнет — вот-вот, всю бы издрала, ходит там чё-то, и больно тожо! Он потом: «Садись, Никитьевна». Я села. Он потом: «Надо бы дубас накинуть тебе». Потом — ладно, это я села, он, у него списаны эти, молитва из Евангеллья, он вот это все молитвы читал у меня на голове. Вот, шибко помогало мне хорошо это.

Соб.: Клал на голову молитвы?

Ага, вот туто, положит книжку-ту на голову, я сижу, а он читат стоя. Вот, он читал мне. Шибко он мне помогал!

Кроме этого, Иван Семенович дал Ефросинье Никитьевне нательный крест — большой, мужской, так что теперь она носит два креста — подаренный и свой, зашитый в тряпочку и так привязанный к гайтану (ушко отломилось):

Я ездила, в прошлом году к имя ездила, я два креста так и ношу. У меня свой ведь порвал… отломилось ушко-от, я мешок сшила и вот ношу. Это, вот этот крест он мене дал, подарил. Говорит: «Носи, Никитьевна, тебе поможот».

Соб.: А что это за крест, а где он его взял?

Ну, ему это, если мужской — дак, наверно, от духовника. Это, де, с покойника крест. «Он, — говорит, — тебе поможот». Потому что с покойника, покойник-то ведь чё, он уже в земле дак, он ведь, дьявол-то нипочем уж ему, покойнику-ту, дак, наверно, он мене помог, шибко помогат.

Однако крест с покойника помогает ей не от порчи, как можно было бы подумать, а отгоняет колдунов:

Потому что эта, колдунья-то, счас не ходит на дом ко мне. Она всё время волочилась сюды.

И здесь Ефросинья Никитьевна противоречит сама себе. Утверждает, что в К. колдунов нет, по крайней мере она про них ничего не знает (Соб.: А колдуны-то есть здесь, в К.? — Не знаю я! Это я не знаю. Про это я…), и вместе с тем рассказывает, как некая колдунья постоянно ходила к ней домой:

Сюда ходила все время ко мне. Мякатся, мякатся в окошки, маякатся. Я закроюсь, она мякат, мякат: «Чё, пусти, чё, пусти, открой, открой, открой», — мякат мене. А чё, чё надо ходить?! Мене вот раз только не открой двери — я никоды не пойду, если я ничё, чё мене, чё делать-то, ходить-то? К человеку-ту? Дак вот надо ей, бес копат, ей надо уже идти.

Соб.: Она сама собой ходила или как?

Одна приходила!

Соб.: Или превращалась в животных каких-то?

Ничё не превращалась, а вот придет така же, какая есть она, придет и…

Более того, колдунов, по ее мнению, сейчас очень много:

Топеря такое безбожье, топеря на каждом шагу можно встретить их <…> Матушка ты ненаглядная, топеря вовсе в Бога тут не верую-ю-ют ужо! Вот оно и только к бисям, к бисям все переходят.

Все же здравый смысл в оценке окружающих Ефросинья Никитьевна сохраняет. Так, когда ее подозрения насчет одной из старушек не подтвердили другие члены собора, она признала, что могла ошибиться:

Я говорила этим, говорила: «Это их работа». Дак оне, может, мене не повирили, можот чё, можот боятся! Ее побоелися. Вот ведь как.

Соб.: Она тоже ходила молиться?

Молится она. Счас до сих пор молится. Анна Еремеевна говорит: «Я вовсе не слыхала про ее». Я прощалася, начал там клала, там я приобщена <…> Вот потом я и стала прошшатся, дак она говорит: «Мы-де вовсе про ее это не слыхали». — «А может, — говорю, — и неправда. Все равно я прощаюсь, — говорю, — за это. Может, я думаю неправду. Пусть Бог меня простит».

К старости Ефросинья Никитьевна оставила попытки избавиться от порчи:

Дак я ведь это, знаешь, эту порчу, я уже ее везде-везде перебыла, счас я уже никуды не… на Бога положилась ужо.

Впрочем, мечты об этом ее не оставляют:

А счас уж я — нет! Я теперь никуды, никуды не поеду, вот была бы я моложе, молодая, не на пенсии — я бы поехала в Москву-ту, где этот, «Исцели верой»-то, газета-та[426]. Я в этот монастырь бы поехала. Только туды бы поехала, больше никуда. К Георгию этому, главному-ту, который вот «Исцели верой»-то, «Исцелись верой».

Соб.: Так он же, монастырь-то, не старообрядческий?

Вот. Мене чё он — старообрядец, мене лишь бы мне эту порчу у меня убрать! Я бы молодая была, я счас молодым всё советую — йидьте только к ним.

Часа через два, несколько подустав от этой неисчерпаемой темы, Ефросинья Никитьевна выпроводила меня на улицу:

Ой, ладно, шагайте, говорили мы с тобой, но мне надо уборку… Давайте, идите, с Богом.

Через полгода я снова оказалась в К. Дело было в марте, в начале Великого поста. Все еще стояла зима, крепкий уральский морозец пощипывал щеки, мело так, что в трех метрах ничего не было видно. Подходя к избе Ефросиньи Никитьевны, я неожиданно столкнулась с ней самой — с большой сумкой наперевес она двигалась в сторону школы: собралась на учительской машине в соседнее село С. на недельку — читать исправу (исповедь) в тамошнем соборе (хотя в своем соборе уже положила нача´л на пост, но говорят, надо у трех духовниц прощаться) и заодно повидать многочисленных знакомых. В сумке везла кое-какие вещи — подать на милостыню, в том числе шерстяные нитки на шобур — подал кто-то из мирских, здесь такое старухи не принимают, а ей самой не отмолить, значит, надо раздать. Я решила ее проводить. Уже возле школы, где надо было идти гуськом по протоптанной среди сугробов тропочке, Ефросинья Никитьевна стала настойчиво предлагать мне идти первой — явно не хотела, чтобы я шла по ее следам. Подумав, что, видимо, она, как обычно, подозревает еретиков, я распрощалась и отправилась в другую сторону.

На следующий день я уезжала в Москву и на автостанции вдруг увидела Ефросинью Никитьевну, выходящую из пришедшего из С. автобуса. Видимо, не получилось погостить недельку, опять позвала дорога:

Шибко ведь она, жисть, такая, матушки, ой-й-й, ты что!

Во враждебном окружении[427]

Нина Игнатьевна — невысокая, худощавая и еще не старая на вид женщина. Одета