опускается на колени, чтобы отключить провод от длинного меча. Иероглифы гаснут, исчезают. По асфальту хлещет усилившийся дождь. Она вся взмокла и дрожит. Устала, как же сильно устала. До мозга костей. До полусмерти. После шехины – обычное дело. Подобрав мечи, возвращается к машине. Опирается о дверь одной рукой и стоит, опустив голову, дрожа в своем мокром вечернем платье, борясь с тошнотой; для глубокой ночи – классическая поза. Вести машину в таком состоянии опасно, однако выбора нет. Двадцать минут третьего. Она садится за руль и обнаруживает, что кто-то успел побывать в автомобиле и умыкнуть кассетник вместе со всеми кассетами.

Сигнал радиостанции вынуждает ее проснуться – резко, с криком, вздрогнув всем телом. Скомканное влажное одеяло лежит на краешке кровати. Дурные сны. Сны, от которых бросает в пот. Следующим утром всегда плохо. На то, чтобы унять дрожь в руках, может уйти целый день. Новости радио KRTP-FM, о главном в начале каждого часа: этнические беспорядки в советских республиках, отставки в британском кабинете министров, ураган «Хьюго» сорвал крышу с церкви, выживших нет. Погода: холодный фронт движется по стране с северо-запада; максимальная температура двенадцать градусов по Цельсию, или пятьдесят два по Фаренгейту; ветер слабый до умеренного; в середине дня возможны дожди. Доброе утро! Сегодняшняя анкета радиослушателя KRTP-FM пришла от Кевина Маклафлина из Дандрума. Привет, Кевин, – надеюсь, ты нас слушаешь. Знак зодиака: козерог; любимый напиток: пиво «Харп», светлое; любимая еда: пицца с ветчиной и ананасом; любимая группа: Dire Straits; любимый фильм: «Грязные танцы»; любимый актер: Сильвестр Сталлоне; любимая актриса: Шер; любимое авто: белый «Остин метро GTI».

За свою откровенность Кевин Маклафлин из Дандрума выигрывает солнцезащитную полосу с эмблемой KRTP-FM для своего белого «Остина метро GTI», а еще он попросил поставить «Money for Nothing» [119] для своей девушки Анны-Мари. Никаких проблем, Кевин Маклафлин из Дандрума.

Пока бренчат гитары, Энья заваривает чай – китайский, обжигающе горячий, почти без запаха. Мышцы, о существовании которых она даже не подозревала, угрюмо злятся на нее. Похоже, потеряла форму. Надо вернуться к занятиям – велосипед, плавание, тренировки в додзё.

Энья Макколл. Лет двадцать пять. Полтора метра с чем-то. Около пятидесяти пяти кэгэ. Волосы чернее черного – в такие хочется зарыться лицом, глубоко вдохнуть и вообразить, что вновь слышишь чистый аромат своей первой любви. Гладкая оливковая кожа; генетический привет от предков, которых вынесло на берег после катастрофической гибели Непобедимой армады, и намеки на еще более древних Фир Болг – смуглый народ мезолитических времен, с которым покончили рыжеволосые, веснушчатые кельтские Перворожденные. Черные, как маслины, глаза древней расы; глаза, способные бросать случайные взгляды разрушительной силы, а при близком общении – по-кошачьи игривые и непредсказуемые. Как и все женщины с характером, она бывает красивой и спустя всего мгновение – уродливой. Увидев ее на улице, вы бы обернулись и подумали: «До чего же интригующая женщина». Энья Макколл.

На автоответчике горит индикатор. Три пропущенных звонка.

Первый: Джейпи Кинселла (обреченный до конца своих дней называться инициалами; даже Энья не знает, что означают Джей и Пи) во власти послепраздничной депрессии: дорогая, надо что-то придумать с джингловым пакетом [120]; Святоша Федра разбушевалась.

Второй: Сол интересуется, как прошла вчерашняя вечеринка (Энья не передала ему приглашение; ей известно, как сильно он презирает тусовки рекламщиков) и готова ли она сегодня поужинать, дресс-код «белый галстук» [121], заедет ровно в восемь, перезвонить, если неудобно.

Третий: ее брат, Юэн. Хочет поговорить. Может, за ланчем в час?

Если не канителиться под душем, она как раз успеет.

Место, где они договорились встретиться, – кафешка из кованого железа и стекла на верхнем этаже торгового центра из стекла и кованого железа, построенного на месте старого блошиного рынка. На эскалаторах вверх-вниз скользят люди. Вид у них нервный, словно у атеистов в соборе. Вокруг все открытое, прозрачное, сплошь листовое стекло и изысканная филигрань. Вот почему люди нервничают – боятся, что без их ведома тела и души станут прозрачными, как стекло. Энья воображает похожее на мегалит Министерство шопинга из какой-нибудь капиталистической тоталитарной антиутопии. Она ковыряет свой зеленый салат, играет с бокалом «Перье». Руки все еще трясутся от психического и физического напряжения. Брат думает, у нее похмелье. Она усилием воли унимает дрожь. «Пусть ежедневная стойка будет боевой; пусть боевая стойка будет ежедневной».

Никто из них не хочет произнести первое слово, но его придется произнести. А также второе. И третье.

– Она о тебе спрашивает.

– Как мило.

– Она переживает.

– Зря.

– Ты же знаешь, ей нездоровится.

Пальцы лежат на стекле неподвижно, словно обнимают рукоять меча.

– Что на этот раз? Тень на снимке мозга, учащенное сердцебиение, жуткие уплотнения в груди? Не сомневаюсь, что-нибудь небанальное.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты прекрасно понимаешь что.

– Побойся бога, она же наша мать. Твоя мать.

– А он – наш отец. Твой отец.

Сидящие за соседними столиками поглядывают на них. Надежды на семейную ссору не оправдаются. Эти двое как окопавшиеся армии. Они уже исчерпали возможности нанести друг другу серьезный вред. Все уже давным-давно сказано. Энья подзывает жующую резинку официантку и оплачивает счет. Юэн уходит. В самый последний момент оборачивается:

– Знаешь, она ведь действительно больна.

Эскалаторы уносят его вниз, в толпу прозрачных людей.

Мастера стратегии в своих трактатах и поучениях упоминают, что можно одолеть противника, но все равно проиграть войну.

В последний раз Энья видела мать год назад, на похоронах. Они почти осмелились друг с другом заговорить – в самом конце, когда участники церемонии по аккуратно вымощенным тропинкам возвращались от могилы к своим машинам. Она увидела, как мать схватила Юэна за руку, ища поддержки, и, узрев ее внезапно ослабевшей, уже не нестареющей, смертной, могла бы что-то сказать, если бы знала что. Мгновение растянулось, превзошло пределы эластичности времени и миновало, оставшись беззвучным. Энья отвернулась, и Юэн повел мать прочь по тропинкам между аккуратными кипарисами и безголовыми монументами на могилах младых викторианцев, покинувших сей мир в расцвете лет.

Смерть бабушки была внезапной, но не лишенной присущего ей изящества. В летние месяцы старушка просила Консуэлу – полулегальную служанку-эмигрантку из Испании – перетаскивать плетеное кресло, в котором она занималась рисованием, за пределы Каменных садов, в тень под деревьями. Именно там, в кресле, она и пересекла границу между жизнью и смертью, с недопитой чашкой лимонного чая на траве рядышком и любимой кошкой-трехцветкой на коленях. Консуэла пришла проведать хозяйку, когда тени начали удлиняться и подступила вечерняя прохлада, и внесла единственную неизящную ноту в умирание, пробудив