и ненавидела это чувство. Позвонила в авиакомпанию и подтвердила свой билет на среду.

Творчество Никанора Парры не интересовало Рокотто, а культ этого персонажа сильно его раздражал, и он отзывался о нем скверно. Этому профессор почти полностью и посвятил себя во время двухчасовой поездки в Литораль-де-лос-Поэтас. Он брюзжал, что творчество Парры, мол, явно переоценено, разглагольствовал о его друзьях, которые, по словам Рокотто, образуют мафию, контролирующую средства массовой информации. И заявил, что посещение дома Парры уподоблено обряду инициации всех чилийских поэтов, добавив, что многие боготворят его, а некоторые – ненавидят. Однако и ненавистники все равно стремятся познакомиться с ним, будто совершая паломничество к алтарю святого, хотя Никанор Парра отнюдь не святой.

– В последние годы Парра сочиняет только анекдотики, – вынес свой приговор профессор Рокотто.

– Но ведь ему же девяносто девять лет, – напомнила Прю.

– Ну и что?

– Ах, если я доживу до таких лет, тоже хотела бы не потерять способность сочинять всякие шуточки.

– Однако все радуются им, как изречениям оракула.

– А разве Парра – не самый выдающийся представитель современной чилийской поэзии? – спросила Прю, которой уже надоели сентенции Рокотто.

– Так и есть, и, вероятно, не только чилийской, но и всей испаноязычной поэзии, но это не имеет значения.

– Извини меня за то, что я вынудила тебя коснуться такой неприятной темы, – сказала Прю.

– Нет, почему же неприятной, – оправдывался Рокотто, стараясь говорить убедительно. – С тобой мне всегда приятно.

Неподалеку от людного пляжа Плайя-Чика-де-Лас-Крусес их поджидал Панчо, друг Рокотто и друг дочери Никанора Парры. Панчо жил в Сантьяго, но проводил лето в Лас-Крусесе. Он сел к ним в машину и стал показывать дорогу к дому Парры, где гостей встретила Росита, няня-медсестра-помощница Никанора, маленькая женщина с улыбчивым, но недоверчивым лицом. Панчо назвался, сообщив, что много раз бывал у Никанора, но Росита возразила, что не помнит его. Пока они «перетягивали канат», Прю думала, что дом поэта маловат, ведь наслушавшись сплетен о Парре и о чилийских поэтах в целом, она полагала, что выдающийся литератор живет в особняке, а курорт Лас-Крусес – шикарнее, чем Малибу.

И тут весьма кстати появилась младшая дочь поэта Коломбина, встретившая Панчо объятиями и попросившая подождать несколько минут.

– Мне казалось, что ты договорился об интервью, – упрекнула Прю Рокотто, который в ответ лишь пожал плечами.

– Да так всегда и происходит, – вмешался Панчо, – не волнуйся, только помни, что записывать интервью нельзя.

Через некоторое время появился сам Никанор. Он шел медленно, но уверенно. Иногда казалось, что старец вот-вот потеряет равновесие, однако это, скорее, было особенностью его походки.

– Кого вы тут ищете? – поинтересовался Никанор.

– Никанора Парру, – ответил Панчо, подыгрывая ему, тогда как Прю ничего не понимала.

– А, ясно, но дон Никанор спит, он целыми днями дрыхнет, – сказал Парра.

– Нам хотелось бы его разбудить, – продолжил Панчо.

– Да ему же девяносто девять лет, вы знаете? Вот если бы вам было девяносто девять, вы бы, наверное, спали день напролет, верно?

– Ну вы просто разбудите его, только и всего. Мы хотим с ним побеседовать, – настаивал Панчо.

– Что ж, если вы настаиваете, придется так и поступить.

Никанор церемонно открыл дверь, обнял Панчо, поприветствовал Рокотто и Прю легким движением рук и улыбкой – полусердечной-полуотстраненной. Он проводил их на веранду и исчез минут на двадцать. Потом вернулся с раскрытой газетой.

– Вот почему вы показались мне знакомой, – изрек Никанор, показывая фотографию Бритни Спирс в газете. – Ведь это вы на снимке целуете Мадонну? Я бы тоже ее поцеловал! С Мадонной у вас все по-серьезному, не так ли?

– Спасибо, Никанор, – ответила Прю, – но я не Бритни Спирс, и мне жаль вас разочаровывать.

– Но вы ведь не журналистка, правда? – допытывался Никанор.

– Конечно, нет, – кокетливо ответила Прю, – и я ненавижу журналистов.

– А я – нет, – признался Никанор, добавив по слогам: – Я им за-ви-дую.

– Почему же?

– Потому что это идеальная работа. Журналисты всего лишь рас-спра-ши-ва-ют, и не более того. А их взамен никто ни о чем не спрашивает. Вот что мне вполне подошло бы. Я хочу задавать вопросы! Но чтобы мне их никто не задавал! Ведь все вопросы агрессивны. А нужно просто беседовать, и все. Однако журналисты выспрашивают, поскольку такая у них ра-бо-та. Лучшая в мире!

Коломбина села рядом с отцом, подошла и Росита с несколькими бокалами красного вина.

– Вот она – настоящая антипоэтесса, – вздохнул Никанор, указывая на Роситу. – А я лишь подражаю ей во всем!

Взгляд Никанора избегал Рокотто, пытавшегося говорить с Роситой и Коломбиной и державшегося крайне напряженно. Лишь через полчаса поэт как бы заметил присутствие профессора.

– А вас я хотел бы попросить об одолжении, – обратился он к нему.

– Слушаю вас, – удивленно ответил Рокотто.

– «Антипоэзия Парры полностью ус-та-ре-ла», – произнес Никанор.

Цитата была взята из статьи Рокотто. От смущения автор окаменел, но при этом почувствовал себя польщенным: невероятно, что сам Никанор Парра ознакомился с одной из его публикаций!

– Я просто хотел выразить…

– Да не волнуйтесь, вы же правы! Я абсолютно ус-та-рел!

– Я имел в виду только…

– Вот почему, профессор Рокотто, я хочу попросить вас об одолжении.

– Я весь внимание.

– В двух кварталах отсюда торгуют рулетами, лучшими во всем нашем районе. Купите мне один. А если пройдете еще несколько кварталов, то увидите крошечный супермаркет, где продают отличные помидоры. Мне нравятся малюсенькие черри.

Никанор с трудом засунул руку в карман и вытащил купюру в десять тысяч песо. Рокотто оглядел присутствующих в поисках поддержки, но все громко смеялись, особенно Коломбина.

– Пожалуйста, не забудьте вернуть мне сдачу, – добавил Никанор.

– Разумеется, – неохотно ответил Рокотто, у которого не оставалось выбора, кроме как отправиться за покупками.

Смех не стихал, однако Никанор, подобно профессиональным юмористам, оставался серьезным. Затем он попросил включить музыку, под которую исполняют национальный танец куэка, и начал точно в ритм хлопать ладонями по коленям. Когда музыка умолкла, Прю спросила поэта, может ли она записать их беседу.

– Конечно, нет!

– Меня предупредили, но я все равно хотела уточнить у вас.

– То есть вы можете записывать, пока я этого не замечу.

– Значит, не смогу.

– Сможете, но тайком. Вам нравится американский поэт Оден?

– Уистен Хью Оден? – Прю полезла в карман, чтобы включить диктофон.

– Да, Оден был моим учителем, щедрым наставником. Он тоже был против всяких там магнитофонов.

– Вот как?

– Именно. И по той же самой причине. Если я выскажу что-то ценное, запоминающееся, то зачем вам магнитофон, вы и так это запомните, верно? Я учился у Одена, он был замечательным преподавателем.

И Никанор поведал об уроке Одена, посвященном одному из сонетов Шекспира. Поэт убрал слово из сонета и попросил учеников отгадать его. Никанор поднял руку и тут же назвал правильное слово. Оден отреагировал удивленно и раздраженно, потому что рассчитывал построить все занятие исключительно на