позволяли ему мимоходом возвеличивать собственные достоинства («Вот-вот появятся несколько моих стишков в журнале»). Но хотя Пато был в центре внимания, взглянув на Висенте, он подошел, чтобы поддержать его.

А Висенте желал только одного – напиться, как никогда в жизни. Он признался Пато, что очень хочет, чтобы янки покинула его дом и чтобы, открыв дверь в комнатушку, он увидел ее пустой.

– А зачем тебе это? Чтобы упасть на матрас, заплакать и помастурбировать, вспоминая Прю? – насмешливо спросил Пато.

Висенте сердито взглянул на него, но тут же подумал: действительно, если бы он открыл дверь в опустевшую комнату, то именно так бы и поступил.

Некий поэт в шортах-бермудах схватил гитару и затянул песню группы «Лос Присьонерос», в честь Прю исполнив ее на английском («Как другая кожа/иной вкус/как другие объятья/и иной аромат»). А затем – песню Дэвида Боуи, теперь уже по-испански («Время берется за сигару / и вставляет ее тебе в рот»). Это должно было восприниматься как импровизация, но поэт исполнил песню так гладко, будто старательно отрепетировал свой номер.

Эустакио Альварес попросил тишины, но его никто не услышал, и он повторил свою просьбу утробным, хриплым голосом, подражая поэту Гонсало Рохасу. Ему удалось привлечь всеобщее внимание, и он начал декламировать стихотворение «Умолкнуть», одно из самых известных у Гонсало Рохаса, которое, разумеется, потеряло часть своей красоты в таком карикатурном исполнении:

О, голос, единственный голос:

всей глубины морской,

всей глубины морской не хватит,

всего пространства неба,

всего богатства красоты не хватит,

чтобы вместить тебя…

В этот момент другой поэт, в нелепых очках, прервал хозяина дома пародией на Армандо Урибе, причем сделал это так умело, что Прю буквально воочию увидела восьмидесятилетнего поэта, у которого только что брала интервью, – хотя вымышленный Урибе говорил по-испански и все зубы были при нем. Домовладелец и поэт в нелепых очках продолжили свое соревнование, имитируя Пабло де Роху, Энрике Лина, Никанора Парру и Хайме Уэнуна. Затем вмешался еще один соперник, страстно зачитавший список покупок в супермаркете в подражание Сурите, а затем кто-то начал изображать Неруду, но получил множество уничижительных взглядов, ведь одиозное исполнение Неруды слишком легко копировать.

Висенте сел рядом с Серхио Паррой, который молча, презрительно и отстраненно наблюдал за происходящим.

– Ну и придурки, это какое-то сборище певцов каракое, взгляни, как они счастливы, как веселятся, – сказал ему Парра.

Висенте хотел поправить его: это называется «караоке», а не «каракое», но почему-то передумал. Он слишком рад был пообщаться с Паррой. Сначала ему показалось, что его нежданный собеседник пьян, но потом Висенте заметил, что тот пьет безалкогольное пиво. И тут наступил момент относительной тишины, которой воспользовался Серхио Парра. Он встал и со сдержанным гневом выкрикнул примерно то же самое, что только что говорил молодому Висенте:

– Вы тратите время на чистое каракое. Вы – поколение каракое.

– Караоке, тупица! – поправили его хором несколько голосов, и Висенте пожалел, что не сделал этого раньше.

– Какая разница – караоке, каракое, одна и та же чушь. Вот вы и есть это самое караоке поэзии, у вас нет ни одной мысли в башке.

– Да ладно тебе, Парриточка, расслабься, – обратились к нему друзья, произнеся фамилию уменьшительно-ласкательно, что Висенте воспринял как оскорбление.

И тут последовало еще одно выступление, видимо, в дань уважения: поэт в смешных очках принялся декламировать стихотворения самого Серхио Парры. Имитировал он его превосходно, хотя и высмеивал резче, чем следовало бы. Парра реагировал с юмором, пренебрежительно и, видимо, расчетливо улыбаясь, чтобы подчеркнуть свое внешнее сходство с Бобом Диланом или с гораздо менее известным мексиканским певцом Эмануэлем, или с обоими, или ни с тем, ни с другим. Казалось, этим все и закончится, однако тот поэт-толстяк приблизился к Парре, сократив дистанцию до десяти сантиметров (явная провокация, а также позор, особенно если вспомнить замечание Прю о склонности чилийских поэтов издавать неприятный запах изо рта) и выпалил, брызгая слюной:

– Твои книги ломаного гроша не стоят.

И они принялись обмениваться тычками. Теоретически у Серхио Парры имелось преимущество, ведь он был абсолютно трезв, однако трезвый, вынужденный драться с пьяным, обычно осознает бесполезность стычки. К тому же Парра пришел на вечеринку один и провел в одиночестве бо́льшую часть вечера. Он дружил со всеми, ко всем хорошо относился, читал их произведения, но сегодня оставался в углу гостиной, и единственным, с кем он побеседовал, был Висенте. Тот, в случае всеобщей битвы, встал бы на защиту Серхио Парры – не только из-за своего врожденного чувства справедливости, но и потому, что такая персона, как Парра, доверила ему свое замечание, прежде чем озвучить его остальным. Так что, совсем не желая драться – не случайно в пятнадцать лет Висенте всерьез собирался вытатуировать на груди пацифик (к счастью, не разрешила Карла), – он был готов пополнить ряды слабых сторонников Серхио Парры. Впрочем, дальше тычков дело не пошло. Парра достал из холодильника безалкогольное пиво, которое принес с собой, и, несмотря на примирительные жесты, решил покинуть вечеринку. А Висенте – последовать его примеру – как из чувства лояльности, так и потому, что ему показалось: столь энергичный жест придаст ему ауру героизма, которую оценит Прю, с ужасом наблюдавшая за происходящим. Или, скорее, она поймет, что Висенте вхож в представительное сообщество чилийских поэтов, хотя, может, это для нее не так уж важно. Висенте даже не поискал взглядом Прю, чтобы попрощаться с нею.

Как раз в тот момент, когда воинственная обстановка начала разряжаться, в гостиную ворвался высокий худощавый поэт с голым торсом, который, похоже, пытался нагадить на кровать хозяина дома. В этом его обвиняли двое коллег лет сорока, после чего появился третий, изрядно пьяный, – он то ли поддерживал, то ли отрицал обвинение и бубнил издевательским тоном, указывая на худосочного поэта: «Вы – лишь жалкая тень Энрике Лина, жалкая тень Энрике Лина, жалкая тень Энрике Лина». А поэт в нелепых очках воспользовался случаем, чтобы обвинить долговязого в том, что он якобы украл книгу Никоса Казандзакиса[42] во время другой вечеринки. И, словно это обвинение было гораздо серьезнее предыдущего (которого тот не отрицал, а, напротив, оправдывал попыткой провести «художественную акцию»), и даже того, что он – жалкая тень Энрике Лина (тоже не отрицал, просто игнорировал обвинителя), поэт неожиданно набросился сразу на всех, раздавая пинки налево и направо.

Испуганная Прю стояла в углу рядом с Рокотто, который заботливо приобнял ее. Ей было страшно, но журналистская жилка взяла верх – захотелось выяснить причину схватки или хотя бы понять, кто здесь против кого. Выяснить это было непросто, потому что вскоре стало казаться: все бьются