– Пле-е-ева-а-ать! – пела Нонна оперным голосом. – У-у-у любви-и-и, как у пташки, крылья…

И упала в кресло. Не глядя. Рухнула, мгновенно замолчав. Элайне не было интересно, что за сим последует: истерический Нонкин смех или истерические Нонкины слезы. Элайне было интересно, что последует за штруделем и сыром и нет ли в добром французском доме доброго французского вина?

Вино было. Очень, очень доброе.

Глава 183

Нонка любила прекрасное. Принесла большие и правильные бокалы. Четыре штуки. В одном стиле, из одного посудного шкафа магазина «Бомбей». Индия, конечно, не Париж, но в фольклорной кухне они к месту. Два – повыше – для белого вина. Два – пониже – для красного вина. Зажгла свечи в уродливых старинных подсвечниках. Тяжелые, топорные, громадные, такие только Портосу таскать, Арамис не потянет. Купила даже не на рынке, у соседей, а они в своем амбаре нашли. Век семнадцатый, наверное.

– Здесь столько интересного! Ты себе не представляешь. Здесь полдома надо на экспертизу тащить!

Нонка так счастлива была, что у нее есть слушательница, что напрочь забыла о главном: Эстер с нетерпением ждет ее звонка. В конце концов Эстер позвонила сама. Нонка была пьяна. На звонок ответила Элайна.

– Девочка, ты меня помнишь?

Элайна удивилась: она, Элайна, девочка?

– Да… Вроде бы.

– Тебе лет двенадцать было, помнишь, я тебя учила щипчиками работать?

– Да! – радостно закричала Элайна.

Нонка подняла на нее пьяные глаза. Бойницы средневекового замка размазались по переносице черной копотью косметического карандаша, пожар в них давно погас, его залило мутной жидкостью – пьяными слезами.

– Спи там. Утром я приеду, – сказала Эстер уверенно, хотя адреса Нонны она не знала.

Нонка осталась спать в кресле. Кто ее на кровать потащит? Нонка, конечно, не весит ничего, но Элайна тоже не мужик. В спальню на второй этаж пусть Нонну муж на руках таскает. Элайна улеглась в гостиной, просторной и странной, на тахте, просторной до странности. Что-то во всем этом доме было не то. Вроде бы деревенский и крестьянский дом, но простота здесь фальшивая. Зашкаливает в роскошь.

Именно к этому Нонна и стремилась! Это искусство, в этом истинно французское изящество. Мария-Антуанетта тоже доила корову. Но у коровы были золоченые рожки…

Тахта была покрыта рубчатым и бархатным на ощупь гобеленом. Десяток подушек и подушечек Элайна скинула на пол, как мешающих спать щенков.

Разбудил звонок Нонкиного мобильного. Эстер спрашивала адрес. Пока Эстер ехала, девочки успели убрать бокалы и бутылки и даже зубы почистить. Девочки? Конечно, а кто еще-то?

Дом Эстер был совсем другим. Дом Эстер Элайна сразу приняла как нормальный человеческий дом. Без заумных выкрутасов. «Вот как хорошие люди живут, – подумала Элайна. – Вот как надо жить».

И ошиблась.

Глава 184

Эстер тоже Элайну кормила. Обильно. Худеть не уговаривала – не Нонна. И еда была как у мамы. Русская. Еда Элайниного детства. Винегрет. Суп из цветной капусты со сметаной, сосиски с гречневой кашей. Чай с конфетами «Мишка косолапый». За первые же полтора дня, проведенные в Монреале, Элайна отъелась, объелась, разленилась. Отогрелась душой. Какая она все-таки идиотка-перестраховщица, Клодом запуганная. Могла сюда еще в ноябре из Калгари перебраться. Хорошо, что хоть сейчас.

Говорили Эстер и Элайна часами, будто две сестры встретились после долгой разлуки. Две близкие родственницы. Однажды в жизни Эстер подобное уже было. В шестьдесят девятом году впервые в жизни она поехала с мужем в Нью-Йорк на огромной и длинной ярко-красной машине с узенькими серебряными крылышками и серебряным зверем на капоте. Эстер, совсем девчонка, на бензоколонках все смотрелась в эти крылышки как в зеркальца, прихорашивалась. В Нью-Йорке она встретились с двоюродной сестрой, толстой Басей, уехавшей в Америку из Польши в тридцать втором году. Говорили на смеси английского и идиша. Языки, и тот и другой, были у Эстер на ту пору весьма убогими, но понимали они с Басей друг друга абсолютно. И много плакали.

То же самое получалось сейчас. Молодая Элайна – вместо молодой Эстер, старая Эстер – вместо старой Баси. Говорили на смеси английского с русским. Понимали друг друга абсолютно. И много плакали.

Разговор, забредая в разнообразные ниши и коридоры, все время возвращался к одному: каким образом сны Эстер связаны со смертью Нины?

Эстер разговаривала с Элайной, но будто к самой себе обращалась. Вслух додумывала мысль, которая давно не то чтобы беспокоила ее, но требовала окончательного принятия.

Про Нинину смерть в момент триумфа ее внука на льду Эстер знала теперь все, что только можно было знать. Нонна добросовестно, как она выражалась, «рыла» в Интернете. Нароет, распечатает и Эстер привезет. Рада-радешенька – повод есть, не с пустыми руками едет! И вот что Эстер надумала.

Нина имела выбор. Вернуться в этот мир или уйти в иной. Как такой выбор может выглядеть, Эстер понятия не имеет, но выбор у Нины был.

Если б Нина не умерла, если б оставалась между жизнью и смертью до той поры, как парамедики приехали, они б ее, может, и вытащили бы, как утопающего из проруби, «баграми да веревками» современных шоковых терапий и прочего. Но она бы так и просидела полутрупом на стуле все минуты Майклова выступления, сколько там этих минут было… А как отказалась от возвращения к жизни, так сразу другие возможности и обрела. Душа могла, из тела выйдя, лететь куда ей угодно, хоть в Африку – с любимым человеком проститься. Дается душе такое право, наверняка дается. Точно никто знать не может. Как помрем, так узнаем.

Глава 185

Элайна сидела напротив, бледная, рыхлая, благодарная. Вот и у нее, у Элайны, родной человек в жизни образовался. Мать гнобила приказами, запретами, неприятием слабостей, а эта женщина добра по определению. Принимает как есть. Не критикует, только печалится: бросила б ты, девочка, пить… И все чушь какую-то городит душещипательную про материну душу. Да разве она материну душу знала? Она маникюр ей делала, пальцы ее знала. И ногти. А душа значительно глубже спрятана. Но вот ведь мать ей, Эстер, чужому человеку, снится, а Элайне, родной дочери, нет.

Правда, Элайна снов не помнит. Может, и снилась мать, но до дочери достучаться невозможно. Тогда она чайкой в окно Эстер стучаться принялась, стекло разбила, в спальню влетела. Вокруг клюва – капельки крови от напряжения. Трудно с того света до окна дотянуться и стекло разбить. Но разбила. А зачем? Эстер считает, что Нина помощи ее просила. Чем Эстер может помочь? И кому?

Да вот же… Ясно чем… Вот этим самым разговором. Ясно кому… Элайне. Что-то самое на свете важное Эстер вбивает-вколачивает в воск Элайниных мозгов. Так настойчиво, так убежденно, так до грубости яростно, будто обещание исполняет, которое было дано умершему человеку. Не выполнить нельзя.

Эстер опять поставила чайник: всухую сидеть не станешь. Лучше чай пить, чем водку.

– А знаешь ли ты, дорогая, что я думаю?

– Что?

– Знаешь, как оно сработало? Это облако, понимаешь?

– Какое облако?

– Когда человек умирает, его душа превращается в облако. Облако держится метрах в полутора над землей. Нина-то потому и выбрала умереть, чтобы в это облако превратиться. И сразу вокруг Майкла расположилась. Невидимым облаком, понимаешь?

Элайна молчала. Смотрела на Эстер удивленно. Почти испуганно. С ума старуха спятила? Что за страсти на ночь? Даже неприятно.

– Мальчик-то твой потому вдруг великим фигуристом сделался, что он в любящей душе парил. Именно что парил. Как птица. Даром, что ли, вы все Чайками зоветесь?

– Я – Ив. Сокращение от Ивашкевич.

– И ты тоже – Чайка. Чайка не по Чехову.

– Чайка не по чему?

– Не по Чехову. Писатель такой был. Книжку написал. Книжка называется «Чайка».

– Ну и про что там?

– Про несчастья человеческие. Я в Нью-Йорке спектакль видела.

– А я ни разу в жизни в Нью-Йорке не была… И вообще нигде…

– Дурью ты маешься, вот что. Ты меня прости, девочка, но мать твоя во многом права была. Билась за вас с Мишкой, как могла. Жизнь положила! Вы двое. Ничего более у Нининой души не было и нет. Вы двое: