Шрифт:
Закладка:
Вздохнула: хороший наряд, но не ко времени.
Сунулась во всесезонные черные лосины и безымянный черный же свитер. Зато отыгралась на курточке. Короткий дутик тончайшего нейлона с соболем. Нейлон черный с бордовым переливом, соболь темно-бежевый, тоже с едва заметной бордовой искринкой-истерикой. Жаль, нету таких же манжет. Если бы были манжеты, всякий раз, когда Нонна поднимала бы руку, соболиная бордовая истерика умножала бы истерику того пожара, который бушевал в ее глазах – бойницах средневекового замка. Но манжет не было. Брунелло Кучинелли понимает больше, чем Нонна. А может, и нет… Нонна – дочь одного художника и падчерица другого художника. И сама особенная. Женщина-бабочка. Высокие сапожки на длинные ножки. Stuart Weitzman, черная замша со специальной пропиткой от снега, без каблука. Дешевка за четыреста долларов, по сугробам лазать. Сумочка по настроению – Miu Miu, облитая на прошлой неделе кофе с молоком в том самом «Дезжарденс», куда Нонна едет спасать… не подругу, конечно, приятельницу. Но какая разница? Едет же!
Гараж, драйвей, хайвей. Машина у Нонны (экстерьер, во всяком случае) в безупречном состоянии, но… «элантра» десятилетней давности! Какой все-таки Жак жмот. Ж. Ж. Скаредный, как все французы.
Глава 181
Элайна выскочила встречать серебристый знакомый автомобильчик на перекресток улиц Сент Катрин и Сент Урбен, встала, как договорились, у Роял-банка. Холод страшный. Элайна давным-давно околела, если б на улице ждала. Нонка, как всегда, опаздывала. Прийти ровно в назначенное время Нонка вообще не была способна, никуда и никогда. Хорошо, что мобильные телефоны есть. Подъезжая, позвонила: «Ну, сейчас, сейчас буду. Выходи». Элайна постояла еще минут семь – десять в тепле между стеклянными дверями банка. Глазами внимательно сканировала проезжающие автомобили. Потом вышла на мороз и ветер, прождала еще минут пять. Вот оно счастье, едет седая от инея «элантрочка хендай», а в ней улыбающаяся красавица. Нонка! Элайна юркнула в теплое чистое нутро автомобиля. Господи! Какая благодать-то!
Нонка конечно же не догадалась захватить из дома ничего съедобного. Зачем? Люди же, как бабочки, не едят. Порхают только.
– Я яблочный штрудель испекла по старинному французскому рецепту. Дотерпишь до дома?
Что Элайна могла возразить? Сама за себя заплатить она не в состоянии, даже за кофе в «Макдоналдсе», а Нонка (Элайне это очень хорошо известно) тратила деньги только на свои шмотки. Во всех остальных делах Нонка скаредная, как ее французский муж. «Ну и пес с ней, – почти зло подумала Элайна, но ответила, улыбаясь: – Конечно же дотерплю».
Это был второй визит высокой гостьи в дом окнами в поле. Первый раз Нонка привезла Элайну к себе в первый же вечер их знакомства. Еще до своей беременности, то есть… пятнадцать лет назад? Как же давно они знакомы! Элайна бродила тогда по комнатам и восхищалась: как все красиво, как все богато! С тех далеких пор Нонна вывернула дом наизнанку, его потроха изувечены метастазами дизайнерских амбиций – живого места нет. Всюду или авангард, или эпатажный антиквариат. В Новом Свете, в Новой Франции… вы другого антиквариата не найдете, только эпатажный. То есть грубоватый.
Элайна антиквариата не искала. Элайна искала, чего бы пожрать.
Штрудель лежал на толстой деревянной разделочной доске. В действительности это был не столько штрудель, сколько яблочная ватрушка. Или корзинка. Строго говоря, ни то ни другое. Очередной всплеск кулинарной фантазии. Фьюжн на тему теста, яблок и невероятно уютной кухни в доме, который построил Жак.
Крупинки сахара, потемневшие от печного жара, вросли в золотистые бока съедобной корзинки из легчайшего многослойного теста. Яблочное месиво, теплое даже на вид, рвется наружу сквозь кривую решетку, вылепленную из безупречного теста перманентно голодными Нонкиными руками. Тесто со знанием дела было смазано смесью из ячного желтка и хорошего жирного молока, почти сливок. Пока фьюжн-штрудель испекался, Нонка дважды открывала духовку и наносила на будущую корочку нежные маски той же волшебной смеси специальной кулинарной кистью. Под кистью тесто начинало не блестеть, а блистать. Сокровенным и осмысленным блеском. Это уже было изобразительное искусство. Вынув яблочный фьюжн из духовки, Нонка поняла, как он называется – «яблектика». Яблочная эклектика. Эклектика была помещена на деревянную доску, доска – на желтую салфетку-гобелен, салфетка-гобелен на монументальный голый деревянный стол, возрастом и фасоном восходивший к мушкетерским временам.
Желтый цвет салфетки, торчащей из-под доски, неявно взаимодействовал с золотом печеного теста. Натюрморт получился идеальный. Ах, если б Нонна была бы не только дочерью одного художника и падчерицей другого художника, но и художницей!
Нонна жалела о том, что не может запечатлеть новорожденную «яблектику» на холсте. О том, что она не может ее съесть, Нонна даже и не думала, не то что сожалела. О чем тут сожалеть? Есть, жевать, глотать, впихивать в себя какую бы то ни было еду? Чтобы эта еда наросла изнутри человечьим, можно сказать животным, жиром?! О, это… прекрасно. Ради этого Нонна и готовит так хорошо, но… женщины-бабочки не едят печеного. Для кого же ты пекла свою «яблектику»? Этого вопроса Нонна себе не задавала. Просто пекла. Своеобразная форма медитации.
Глава 182
Элайна больше не могла ждать. Схватила нож-тесак, предусмотрительно лежавший рядом, и рубанула себе полкорзинки. В глазах у Нонки метнулся ужас. Элайна усмехнулась, залила кипятком чайный пакетик. Нонка выставила на стол три сорта сыра – «чиз плэйт». Взмахнула узорной, живущей на кухне шалью, словно бабочка крылом, и присела тонкой длинноногой балериной в громадном кресле, которое Жак купил вместе с домом.
Каким образом кресло попало на кухню и вообще в дом, оставалось тайной. Оно было раза в полтора шире входной двери, не говоря уже об узком коридорчике, который, собственно, и вел в кухню. Еще в кухню можно проникнуть через окно, но окна-то маленькие.
Если бы кресло не было столь роскошным, столь пафосным и помпезным, если бы кресло было попроще, можно было бы предположить, что оно и родилось здесь, что на этой фермерской кухне его и смастерили. Но кресло было дворцовым! Не просто старым – старинным. В стиле Короля-Солнца.
Конечно, обивку Нонна заменила, купила голубого бархата, многочисленные кованые детали начистила до блеска, старое дерево натерла-напитала современной химией. И кресло возродилось!
Когда к нему приставал с поцелуями луч солнца, резвившийся в окрестных полях, оно благодарно сверкало прозрачным древесным лаком, которого вроде и нет вовсе – такой деликатный лак. То есть такой качественный. Когда маленький Пьер прыгал и бухался на широком кресельном сиденье, как на мини-батуте, могучие пружины встречали тельце мальчика стонами наслаждения. Пьер вырос. Пьеру уже четырнадцать лет, он больше не прыгает на кресельном сиденье, как на маленьком батуте. Пьер живет в специальном интернате для малолетних преступников. Ох… Нет. Не для малолетних преступников, а просто для детишек с трудными характерами. С которыми их родители справиться не могут. Папа Жак с утра до ночи занят своей франкоязычной журналистикой, а мама Нонна – женщина слишком уступчивая и не слишком здоровая. Интернат Пьеру на пользу. Он уже ведет себя гораздо-гораздо лучше… А Жак… Жак все чаще и чаще ночует в городе. Почти всегда…
– Это очень по-французски, – говорит по этому поводу Ноннина мама, москвичка, вдова одного художника и жена другого художника. И вздыхает.
– Француз, чего от него ждать-то? За еврея выходить надо было. Мужем… не поручусь, а отцом был бы хорошим, – говорит по этому поводу Эстер, старшая Ноннина подруга. И вздыхает.
– Меня муж разлюбил, – говорит по этому поводу Нонна. И вздыхает.
– Знаешь, Элка, меня муж разлюбил, – как ей показалось, вполне равнодушно произнесла Нонна. Просто так, чтобы гостью разговором занять.
Элайна не расслышала. Она уплетала сыр с хлебом. Штруделя больше не осталось. Потрясенная то ли Элайниным грандиозным аппетитом, то ли тем, что страшные слова теперь стали обыденными, Нонна вдруг вскочила с кресла и закружилась в танце, широко раскинув скелетные руки. Шаль крыльями летучей мыши неслась за руками. Нонкино
