Мелким, круглым, с завитушками почерком, «Женским», — подумал было есаул, но ошибся: «Мой дорогой друг! Подателю письма доверься, как мне, исполни, прошу тебя, в счёт погашения того небольшого долга, о котором, прости меня, ей-богу, только случай принуждает меня напомнить. Сведи его с Ас — „Г“ — и мы квиты. Обещаю тебе это. Помню, ты как-то обидел меня недоверием, высказав сомнения в моих обещаниях держать слово. Но тому виной был в тот обидный для меня раз казус, помешавший мне исполнить обещанное. Да и дело-то было плёвое, как и деньги, о которых шла речь. Словом, прошу тебя ещё раз и обещаю, любезный друг: будем квиты».

Зорич протянул листок Корфу и пожал плечами. Он понял — письмо брату Александру. И просьба — свести Зыха с Астафьевым — «Гором». По стилю письма есаул, не сомневаясь ничуть, сразу осознал, вылепил психологический портрет автора, как бы увидел его воочию. Столичный представитель того клана, коим он был отвергнут в тот год, когда жизнь его была сломана чужими руками, и он с удивлением почувствовал приступ такой злобы и горечи, что стало трудно дышать. Вспомнилась и Диана, которую он едва не потерял тогда навеки. Он, отвернувшись, пряча лицо, подошёл к окну и толкнул створки. Свежий воздух привёл его в себя. Повернувшись к Корфу, понял: слава богу, тот не заметил ничего. Сложив письмо, Исидор Игнатьевич, почесав висок, предложил:

— А что, Евгений Иванович, не попить ли нам чайку?

Не ожидая ответа, зажёг спиртовку, поставил чайник, достал из ящика стола пару чашек. Пили долго, с вишнёвым вареньем и засушенными медовыми пряниками, пока дежурный, извинившись, не попросил к выходу: день службы кончился.

Не успел общественный интерес города насытиться толками о загадочном ограблении Христопулоса, как пересуды растеряли остроту, сменив тему. А история её началась с того дня, когда заборы и афишные тумбы города запестрели красочными призывами посетить варьете «Кукарача», чтобы насладиться чарами Мари Гренье, осчастливившей город звезды Лиона, Бордо, Прованса, Бретани и, как утверждалось, Парижа и окрестностей.

Не очень сведущие в зарубежной географии посетители подобных заведений убеждены в том, что город Лион наверняка родина известного мастера дамских причёсок месье Лиона. Выслушав в трактире ипподрома восторженный рассказ золотушных братьев Гребушевых о неземных прелестях мадемуазель Гренье, убедились в том самолично, и с того дня город потерял покой. И молодые лоботрясы, и заматеревшие мужи, стыдливо маскируя плешь заборчиком реденьких, оставшихся в наличии волосков, косяками повалили в заведение господина Кальяна, армянина из Тифлиса, принадлежность которого к нации, известной плутовскими способностями, подтверждало украшение лица — нос, который, как шутили остряки, «семерым рос, да одному Кальяну достался». Говорили о том, что гастроли мадемуазель Гренье устроил его брат, владелец ресторана в столице. Говорили, что француженке восемнадцать лет, и, закатывая глаза к небу, прищёлкивая языком, говорили о прелестях Гренье. И в самом деле, было что сказать! Какая там Клеопатра либо Нефертити, а то ещё какие-либо красотки из покрытых песком и тлением древних веков! А тут вот оно — настоящее, живое и рядышком, только руку протяни.

Стройная, с копной чёрно-медных волос. Не настораживали, а убаюкивали острые, с жемчужным отблеском, ровные, как палисадник, два ряда великолепных зубов. А глаза? Карие, глубокие, как омут, в обрамлении длинных чёрных ресниц, гипнотическую мощь которых можно сравнить разве что с клейкой бумагой для мух: села — и конец тебе. Либо с мышеловкой. Потерял себя, засмотрелся и… А ресницы томно так, убаюкивающе сомкнулись вдруг — и нет тебя, хоть ты мышь, а хоть и бьющий себя в грудь и громогласно заявляющий о том, что и не такое видали. А тебя на самом деле и нет! Хоть ты мышь, а хоть и видавший виды ловелас какой-нибудь, родственник самого Казановы.

Первыми почувствовали неладное супружницы побитых молью сердцеедов, а молодым-то — хоть бы что, они привыкли: то муженёк у друга засиделся, то юбилей со дня приобретения приятелем ружья с родословной. То ли «Пипер-Байард», а то ли «Пипер-Диана», а ей-то всё равно, всё сойдёт. Какая разница, дело не женского ума. Словом, молодая самоуверенная часть женского сословия проснулась последней. А первой забила тревогу половина почтмейстера Анфиса Юрьевна Головачёва. Почтенная, напитанная уважением к себе, что было заметно сразу, пятидесятилетняя, уверенная в себе дама, не то чтобы она заметила охлаждение к стерлядке с хреном и одной ей известными приправами либо к нетронутому почти молочному поросёнку с гречневой кашей с яблоками. Это пришло потом. Первым же толчком, чтобы вскрыть глубины надвигающейся беды, было сообщение о содоме, творящемся за стенами варьете, принесённое предавшей интересы своего хозяина подругой ещё детства, исполняющей обязанности не то администратора, не то просто правой руки Кальяна. Припомнилась сразу почтмейстерше и потеря аппетита обожаемым супругом, и его какая-то отстранённость и рассеянность. Попытки воскресить ушедшую молодость с помощью кремов и притираний и даже гимнастика и бег по утрам — всё припомнилось. «Ах ты, старый козёл!» — вырвалось было у неё, но сдержалась. Мудрая была женщина. Её подруга по гимназии, ходящая иногда в церковь и прикладывающаяся к мощам, раздираемая муками совести, которая не давала ей покоя, сознавая греховность работы в содоме, в тщетной борьбе с плотским желанием заработать денег, да побольше заработать, с радостью согласилась помочь ей, надеясь, что за это ей хоть какие-нибудь грехи спишутся. И открыла глаза разъярённой Анфисе Юрьевне. И та поняла, что ей предстоит нелёгкая борьба с коварной соперницей, ведь её Иван Иванович с первых дней появления порочной Гренье протоптал уже глубокую колею в сторону «Кукарачи». Подлый обманщик! А ведь говорил-то что? «В покер к Петру Петровичу. Ты не жди меня, милая, я вернусь не скоро». Пустив скудную слезу, Анфиса Юрьевна сжала тонкие губы.

С вечера следующего дня на посиделках то у неё, то у её подруг за чаем и кофе, после намёков Анфисы Юрьевны, не желавшей брать инициативу на себя и делать в глазах других козлом отпущения обожаемого супруга — ведь кто знает, как дело повернётся, — втягивала в игру других, и то одна, то другая вспоминала вдруг, что и она кое-что замечала за своим. А то ведь и слухи пошли разные! Дам солидных, в теле, и опытных задевала одна мысль. Как это? Мы и она? Селёдка, и копчёная, и тощая. Все разом осознали пагубность Гренье для семейных устоев