города. А тут ещё и ужасные пошли разговоры: два молоденьких офицерика из гарнизона, приняв сверх меры шампанского, отталкивая один другого в попытке первым вручить букет цветов, не сумели определить первенства и стрелялись. Ещё один из многих случаев заставлял прикладывать к глазам дебелых лицемерок на вечерних чаепитиях батистовые платочки. Будто молодой красавчик, просто паинька, охмурённый злыми чарами Гренье, дарил ей дорогие подарки, залез в долги и, выпив что-то, помер в жесточайших страданиях.

Поди проверь, так ли было, но впечатлительные матроны, роняя крупные, с горошины, слёзы в чашки с чаем, ревели белугами. Коалиция встревоженных женщин росла, критическая масса росла, как снежный ком, росла, росла и рухнула. Случилось это на ярко освещённой цветными огнями площадке у дверей варьете, поздно, чуть не за полночь. Раскрылись широкие мозаичные двери, и, догоняя опередившие её клубы ароматических духов, за порог в окружении галантных кавалеров ступила красным атласным башмачком мадемуазель Гренье. Запредельно счастливая, окружённая любовью и восхищением. Да и вечер был сам по себе достаточно хорош. Но что такое природная благодать перед людской злобою? Если бы знать бедной Мари, что всё так скверно кончится… Но откуда ей знать, ведь пьесы нашей жизни не нами писаны.

Из темноты за пределами освещённого появилась толпа злобных фурий. И тут такое началось, что лучше опустить детали, и без них зрелище было преужасное. Разъярённое крыло самых агрессивных из коалиции горожанок, разметав в стороны поклонников мадемуазель, а некоторым и деваться было некуда при всём их желании, ибо заметили они в оппонентах Гренье собственные житейские половины. И благоразумие победило в них, может, и присущие им галантность и рыцарскую доблесть. Но не такой была Мари, у маленькой курочки оказалось большое сердце птицы, символа Франции.

В словесной перестрелке мадемуазель Гренье поразила ошарашенных очевидцев большим словарным запасом народных выражений, что в ходу от Одессы до, правда в меньшем количестве, заснеженной Вологды. Совершенно онемели поклонники Мари от полного отсутствия в её репликах недоброжелательницам не только парижского прононса, но и французского акцента. Закончив словесную перепалку, храбрая Мари и её визави, более рослая и дважды упитанная, кинулись врукопашную. И тут счастье сопутствовало Мари на радость её робким поклонникам, которые вновь обрели присущие им и галантность, и рыцарскую доблесть и дружными криками, в пику своим половинам, стали подбадривать мадемуазель Гренье, не заботясь о последствиях.

Цепкие пальцы мадемуазель крепко ухватились за редкие, но, на несчастье, свои волосы соперницы, а вот той не повезло, так как в руках её оказался надушенный и завитой парик. Её мгновенная озадаченность решила всё. Мари резко переступила в сторону, потянув за собой соперницу, та, потеряв равновесие, мешком рухнула на землю. А мадемуазель, усевшись на её рыхлом животе, стала охаживать её затрещинами, сопровождая каждую из них такими фразами и прибаутками, что всем стало ясно как день, что никакая она не Мари, а своя, должно быть, Машенька, и когда та, исчерпав подходящий к случаю запас слов и междометий, встав, протянула руку, помогая встать на ноги поверженной, симпатии большей части толпы были на её стороне.

И страсти после того вечера поутихли в городе. Смешное съело злобное. Надо же так одурачить! Восхищались и Машей, и Кальяном. Да и вслух сказали даже:

— Какой он армянин? Остатки волос-то на голове были русыми!

Да что, все ведь знали: поскреби какого-нибудь Ивана — и наружу вылезет то ли наполеоновское, то ли батыевское. Вот так-то!

Глава двадцать четвёртая

С полудня со стороны завешанных чёрными тучами гор подул ветер. День был знойным. С неделю допекала жара, а тут вдруг пахнуло долгожданной свежестью. Ветер зашелестел листвой истомлённых зноем деревьев, пригнул покорно лёгшие метёлки ковыля и погнал по раскалённым дорогам клубы пыли. Тучи, медленно наползая, спрятали голубизну неба, и настороженная тишина покрыла землю. Ветер стих, и всё замерло в ожидании. И вот где-то далеко-далеко с глухим треском, разрывая небо, рявкнул гром. И, набирая силу и наводя страх, покатился раскатами. Наступившую тьму на мгновение осветил ярко-жёлтый зигзаг, родившийся где-то в недрах мчавшихся туч, которые погнал с неистовой силой дохнувший ледяным холодом ветер. Грохочущие один за другим залпы грома сопровождали полосующие кромешную тьму огненные стрелы молний. Ярко вспыхнул красным языком стоявший на пригорке старый дуб. И ветер вмиг охватил белым пламенем его пышную крону и понёсся горящими искрами прочь. На землю частою дробью обрушились крупные капли дождя и, набирая силу, закрывая всё сплошной стеной, хлынули потоки воды. Исхлестав томимую жаждой землю, напоив её, заполнив лужами впадины дорог и разбежавшись по склонам быстрыми ручейками, туча, нестрашно громыхнув пару раз и сверкнув молнией издалека, гонимая ветром, исчезла, растаяв вместе с ним где-то в морских просторах. А степь, притихшая было, придя в себя, оживилась вновь. От земли освежённой запарило приятным теплом. И солнце, казалось, не жгло уже. Лишь одинокий дуб напоминал о случившемся, дымясь и протягивая сгоревшие ветви, лишённые листвы. В траве зашуршали, забегали мышки-полёвки. Заторопились по свои делам суетливые ящерки. Мелькнул на мгновение в высокой траве жёлтой спиной несговорчивый полоз. Запорхали, зачирикали мелкие пташки, а в ясном небе, поднявшись высоко, закружили, едва слышно посвистывая, на распростёртых крыльях крупные орлы, озирая полную жизни степь. Иногда они спиралью опускались ниже и зависали над землёй, едва заметно шевеля крыльями. И высмотрев добычу, стремительно сложив крылья, падали вниз. И в случае удачи после недолгой возни в густой траве поднимались вверх, тяжело размахивая крыльями, крепко стиснув стальными когтями схваченную жертву.

Солнце, завершая по небосводу свой дневной путь, удлиняя тени, покрывая дали тонкой дымкой, шло к закату. Затихала, готовилась ко сну степь. Иногда проносилась какая-то птица и, мелькнув, исчезала в сумерках леса.

Светило, зацепившись краешком за горизонт, последним лучом обежало всё вокруг и скрылось, нагоняя тоску, во мраке. И сонная тишина накрыла степь. И темень, да такая, что едва различить можно было, где кончается земля и начинается небо, и это долго, так долго, что думалось даже, что вечно так будет. А нет, вдруг темнота тонкой полоской стала редеть, не сразу набирая света, всё шире и наливаясь синевой, и, медленно поднимаясь высоко к зениту, синей синью накрыла весь свод небесный. И в дали той бесконечной одна за другой замерцали разноцветные звёзды. Чёрная морская гладь по горизонту засветилась вдруг пятном,