Шрифт:
Закладка:
Вскоре наш Командный пункт переместился в лес в десятке километров от Ботошан. В домиках, построенных из сырых досок, приятно пахло сосной, но по ночам в них было холодно и сыро. Столовая размещалась километрах в трех в соседней деревушке и отшагивать туда и обратно три раза в сутки не очень-то было приятно. Майор Чернозипунников перешел на питание сыроежками. Недалеко от нашего леса располагался женский монастырь. Заглядывать туда, разумеется, запрещалось, мы ездили мимо и смотрели на эту обитель, от которой веяло неземным покоем и тишиной. Что происходило за стенами, мы не знали, но выглядела обитель красиво. Кажется, к монахиням обращалась по какому-то поводу Женя, была ими приветливо встречена. Подробности ее визита в монастырь мне не известны: факт тот, что она там не осталась.
Время от времени я отправлялся в Корни, где была Женя. Там оставались наши тылы, жил ездовой Бурылев. К этому времени я написал матери письмо, в котором рассказал о Жене. Моя добрая старая мать все еще норовила давать мне советы. Она просила, чтобы я не любил Женю больше, чем сестру. Я ответил (письмо как-то сохранилось и датировано 17.7.44), что в моем возрасте и положении «трудно вздыхать на луну и называть красивую молодую женщину сестричкой». И дальше: «В любое время дня и ночи, усталый и грязный, я прихожу к ней и меня ждет такая неподдельная радость и ласка, что мне легче становится». Женя написала про меня своей, чудом сохранившейся, тетке в Черновицы. Тетка просила Женю не увлекаться блеском золотых пуговиц на мундире и погонах. (Невинная тетка имела приблизительные представления обо мне.) Женя ответила, что пуговицы и погоны – это еще не все, чем я обладаю. Есть и другие достоинства. Ее переписка с теткой велась на немецком языке, чем и приносила величайшие трудности военной цензуре. Но надо отдать должное военной цензуре: она не теряла этих писем.
Однажды, отправляясь к Жене, я оседлал горячую кобыленку, не обратив внимания на ее изящную лысину (а именно лысина отличала ее принадлежность подполковнику Браверману) и забыл, что брать ее запрещалось. Дорога в Корни шла довольно глухими местами, через холмы и лесочки. Дело было к вечеру, я ехал хорошей рысью, догнал трех или четырех румынских мужичков. Они знаками остановили меня, дали понять, что хотят закурить. Я отсыпал им табаку и поехал дальше, напевая даже. Нет, в Румынии не было партизан. Я теперь жил особенной жизнью. Чем бы я ни занимался, я думал о Жене, не забывал ее ни на секунду и постоянно испытывал хорошее чувство предстоящей встречи. Было то счастливое время, когда каждая встреча открывала в нас что-то явное, когда все мысли сосредоточивались на одном: доставить счастье друг другу. И мы были счастливы. И в этот раз я приехал в Корни, а на рассвете вернулся в свой лес. Здесь меня ждала встреча с подполковником Браверманом, прибывшим на командный пункт с передовой. Подполковник был вне себя от гнева, ничего не видя, он кричал: «Как ты смел взять мою кобылу?!» Я честно оправдывался: «Товарищ подполковник, я забыл, что она ваша, я не обратил внимания на лысину…» «Нет! Ты знал, что это моя кобыла, ты просто взял ее потому, что она самая красивая!» «Да, да, товарищ подполковник, именно потому что она самая красивая». Браверман не унимался: «Ты нарушил мой приказ!» Он вытянулся и воскликнул: «Старший сержант! Даю вам десять суток ареста!» Я спокойно ответил: «Слушаюсь! Но я ведь младший лейтенант». Только теперь Браверман заметил, что у меня погоны со звездочкой. От его гнева не осталось и следа. Совершенно серьезно и торжественно он сказал: «Кац, поздравляю тебя! Снимаю с тебя арест». Я поблагодарил подполковника, но ареста все-таки не избежал. Случилось же это так.
Теперь в Корни поехали майор Чернышенко и я. Мы запрягли лошадь в отличную двухместную коляску и тронулись. Опять дело было вечером. Уже в темноте мы выбрались на дорогу, колесившую вдоль оврагов. Сначала мы разговаривали, потом запели «В далекий край товарищ улетает». В том месте, где товарищ предлагает любимому городу спать спокойно, я почувствовал, что пролетка перевертывается. Она перевернулась раньше, чем я завершил пение. Все завертелось, и перед глазами угрожающе замелькали конские копыта… Как справился Чернышенко с этим делом, не знаю: в какие-то мгновенья он перерезал постромки и освободил бьющегося коня. Я был спасен от верной гибели, жалкое зрелище являл собой наш лихой экипаж. Оглобли поломались, одно колесо слетело. Кругом ночь. Но больше всего меня волновала встреча с «фюрером» и отчет за искалеченную пролетку. Кое-как мы приладили колесо, прицепили к пролетке взмыленного коня и на рассвете добрались до Корней. Мне уже было время возвращаться в лес. (Чернышенко ехал в войска на другом транспорте.) К счастью, у ездового Бурылева нашлись новые оглобли, местный кузнец наладил колесо, поставил рессору. Я простился с Женей (это все, что я успел), и поехал в лес. Гордо миновал часовых, которые знали меня и не остановили, и вкатил в чащу. Тут меня увидел начальник штаба генерал-майор Шарапов. Оказывается, он издал приказ, запрещающий въезд транспорта в лесок. Делалось это с целью маскировки. Совершенно невольно я этот приказ нарушил. Генерал приказал: «Кац, поворачивай оглобли, езжай в комендатуру и скажи, что я арестовал тебя на десять суток». Я повернул новые оглобли. В комендатуре у меня отобрали пистолет и стали размышлять, куда бы посадить. Держать меня с пленными все-таки сочли неудобным. Пока размышляли, в комендатуру явился Гребенюк. «Фюрер» послал его выручать лошадь с пролеткой. Именно их судьба волновала полковника Сваричевского. Гребенюк быстро вызволил конфискованное имущество и вспомнил про меня. Он спросил коменданта: «Где вы будете держать этого нарушителя?» Комендант ответил, что над этим и ломает голову. Гребенюк заявил: «У вас тут для него места нет. Я забираю его с собой, мы найдем, где его подержать!» С великими предосторожностями я был доставлен в лес, чтобы десять
