Шрифт:
Закладка:
Молдавия промелькнула. Я помню, зашел в хату, где разместилась Женя. Хата принадлежала молодоженам – красавице молдаванке и ее очень яркому мужу парню лет 22–23. Я посмотрел на них и подумал: «Вот призовут парня в армию, и бог знает, в какое месиво он превратится от дурного осколка». Мне стало грустно, хотя и сам я находился на войне и ни от чего не был застрахован, и видел много погибших хороших парней.
В конце марта войска 40 Армии вышли к Пруту, форсировали его и вступили в Румынию. В первых числах мая мы перешли к обороне на участке северо-западнее города Пашканы. Перед нами действовала 4 румынская армия, засевшая в мощных дотах хорошо оборудованной оборонительной линии. Доты выдерживали прямое попадание из тяжелых орудий, имели на вооружении артиллерию и пулеметы, а 4-ая Армия только что была введена в действие. Прорыв такой обороны требовал тщательной подготовки и к нему готовились четыре месяца, т. е. до 20 августа.
К весне 1944 года разведотдел обзавелся большим хозяйством, умещавшимся на 6–7 бричках. Для нас содержались отличные верховые лошади, попавшие среди трофеев. «Фюрер» требовал от всех работников отдела умения ездить верхом, и мы занимались ездой под его руководством в любую свободную минуту. Я числился одним из первых ездоков, потому что легко выполнял сложные упражнения в седле, брал барьеры и т. д. На манеже «фюрер» стоял с хлыстом в руках, отдавал команды и время от времени восклицал: «Молодец, Кац!» А я старался. Или однажды так: «Даниленко, давно ли тобой лошадь управляет?» «Второй год, товарищ полковник!» «Фюрер» энергично щелкнул бичом, Браверман потерял стремя, строй смешался, Сваричевский скомандовал: «Отставить!»
В распоряжении полковника теперь находился «виллис», но он нередко предпочитал ему конную тягу, особенно во время распутицы. Многие сотни километров проехали мы с ним на ладной бричке с автомобильным сиденьем, запряженной лихой тройкой. Ехали, покуривали, разговаривали. Вот и теперь прохладным апрельским вечером мы катили по хорошо накатанной дороге к Пруту, за которым начиналась Румыния. В прозрачном небе мерцали большие южные звезды. Кони зацокали копытами по деревянному настилу только что наведенного моста, и мы оказались за границей. Я испытывал какое-то странное чувство: заграница… Отсюда началась война, а там дальше чужая страна, другие люди. Предстояла ночевка где-нибудь в пути, еды у нас не было, и я спросил у полковника, как нам быть без переводчика. Он ответил: «Не беспокойся! Я служил в Молдавии и знаю румынский, как русский». (Я мог бы в этом усомниться, т. к. полковник иногда прибегал к преувеличениям. Так, повествуя о своих бесчисленных успехах у женщин, он рассказал мне о нежной дружбе с негритянкой. Я, конечно, поверил, но спросил, где он ее отыскал, в Америке или в Африке? Полковник, не колеблясь, ответил, что в Монголии.)
Подъехали к какой-то деревушке. Выбрали хату, постучались. Нам открыли. Мы вошли в просторную комнату с земляным полом. Вдоль стен стояли деревянные лавки, было чисто. На нас с любопытством смотрела молодая женщина, около нее крутился ребетенок. Вот теперь-то и нужно было полковнику воспользоваться знанием румынского языка. Но полковник почему-то отдавал распоряжения ездовому Бурылеву, а с румынским не торопился. Бурылев получил исчерпывающие указания. Дальше медлить было невозможно. Я попросил полковника начать разговор. Он запальчиво сказал: «Ну что ты ко мне пристал? Кто переводчик, ты или я? Ты… Вот и разговаривай». Я ответил «слушаюсь» и приступил к делу, радуясь, что передо мною все-таки не пленный: не собирались же мы допрашивать хозяйку. Я начал: положил шинель на лавке и приложил по-ангельски сложенные руки к правой щеке, женщина сразу поняла, что мы намерены спать и согласно кивнула головой. На этом беседа не закончилась. Я открыл рот и показал на него пальцем, потом легонько стукнул себя пару раз по животу. Опять все оказалось понятым. Она пошла что-то готовить. Полковник Сваричевский сказал: «Ну, Кац, вот теперь она нам сготовит мамалыгу, а это объедение. Я в Молдавии жил одной мамалыгой». И действительно, хозяйка очень скоро изготовила нам приятный на вид хлебец из кукурузы. Это и была мамалыга. «Фюрер» разрезал ее ниткой на несколько кусков, и мы принялись за еду. Прямо скажу, что мамалыга не произвела на меня впечатления, и я даже огорчился, что придется ею жить, как полковнику когда-то в Молдавии. Но пока что мы насытились и легли спать.
Ботошаны небольшой уютный городок. В центре много особняков в садах за чугунными оградами, по окраинам небольшие одноэтажные домики и огороды. Город не пострадал от войны. Сваричевский и я приехали в Ботошаны и удивились, что в городе почти нет жителей. Мы заехали во двор большого особняка, где расположился штабной повар. Мне показалось, что я в Останкинском музее: много великолепных комнат, с громадными окнами, занавешенными шелком. В залах от пола до потолка зеркала в золоченых рамах, роскошные хрустальные люстры. На полках буфетов красивая посуда. Мы сели пообедать за великолепно сервированный стол. Кроме нас, здесь был майор Знаменский из отдела контрразведки… Я писал, что в Шаргороде продавали по сходной цене самогон. В Молдавии и в Румынии появилось в изобилии виноградное вино. Мы вкусно обедали, обильно запивая им все – от супа до компота. К концу трапезы мы чувствовали себя довольными, как полные бурдюки. Вышли из-за стола, походили по комнатам. Потом «фюрер» подошел к повозке, вытащил большущую бутыль с вином и стал пить прямо из горлышка. Я удивлялся, куда это все в него льется? Оторвавшись, он передал бутыль мне, и я обнаружил в себе еще достаточно места для божественной влаги. Потом пошли с полковником отдыхать. Бурылев затопил печь. Я лег
